Цунами

Оказывается, мы с Гришей закончили институты в Ленинграде с разницей в один год. Я защищал диплом, а Гриша в это время лежал в больнице города Чимкента, укушенный змеёй, что была прописана на хребте Каратау. После такой подробности биографии моего нового товарища я просто вынужден был предъявить контрфакт: пресмыкающиеся меня не кусали. Я их, извините, в некотором роде ел сам. Правда, не в горах. А на необитаемом в ту пору песчаном острове Возрождения на Каспии. Из-за штормов катера не было целую неделю…

Гриша безнадёжно махнул рукой, и мы поспешили на зов Семёна Яковлевича, который появился в дверях своего музея, украшенный передником в шотландскую клеточку.

– Семён Яковлевич, – спросил я за чаем, – в семьдесят третьем году вы тут работали?

– Да, на «Первомайской-бис». Вы ведь это имели в виду?

– Да, именно это.

– Меня спасло то, что в день трагедии я с утра должен был кое-что согласовать с инспекцией Госгортехнадзора. Наш инженер по БВР – буровзрывным работам – накануне заболел. А, как это случается, вопрос нужно было решать срочно. Вот меня директор шахты и направил в инспекцию. Ветер, к счастью, дул с юга. Город не попал в ядовитое облако. Но все, кто был на шахтном дворе, на территории соседней автобазы номер четыре и в насосной городских очистных сооружений, погибли. Не считая, конечно, тех, кто был в это время на рабочей смене под землёй.

За столом все молчали.

– До вечера следующего дня туда невозможно было подступиться, – продолжил Семён Яковлевич, – газ был везде: в оврагах, ямах, подвалах. Везде лежали погибшие…

– Понаехало много солдат, – вступила Нина Георгиевна, – все в противогазах. Никто ничего не понимал. Жителям запретили выходить из домов. Милиция была напугана. В городе начиналась паника: четыреста человек не вернулись с работы, и где-то восемьсот погибли на поверхности… У нас всё население – около семидесяти тысяч. Это был какой-то общий кошмар! Как атомная вой на!

– В помощь нашим через шесть часов после катастрофы приехали горноспасатели с Украины, – продолжил Семён Яковлевич, – человек сто пятьдесят. К работам их не допускали пять дней. Они жили по квартирам шахтёров. Плач стоял над городом. Не плач, а вой. Хоронили сотнями ежедневно. До десятка экскаваторов копали могилы. На трупы страшно было смотреть: все чёрные от удушья, у многих вытекли глаза… Жара стояла несусветная. Везде пахло сероводородом и хлоркой: солдаты поливали всё подряд для дезинфекции. С той поры меня от запаха хлорки мутит. Кругом царила полная растерянность. Слетелись учёные мужи из Москвы, Киева, Ленинграда. Сидели почему-то в Ростове. Сюда приехали только те, кто рангом пониже. Руководство забилось в щели и боялось, чтобы вместе с партбилетами не полетели и головы: их и вытягивали – кого с «больничного», кого из «отпуска», а кого просто у жены из-под юбки. Больше месяца шахтёры, которые погибли в забоях, пролежали внизу. У горноспасателей не хватало запаса воздуха для того, чтобы спуститься на аварийный горизонт и разыскать людей. Все боялись случайной искры и вентиляционное оборудование не включали. Очищение шахты, таким образом, шло естественным путём. Спасатели жаловались на страшный холод внизу, какого на больших глубинах никогда не бывало. Этот холод помог сохранить тела для погребения. Потом какой только глупости мы не наслушались! Меня три месяца кряду таскали к разным следователям, от прокуратуры до КГБ. Все допытывались, нет ли тут признаков диверсии. Потом само собой всё затихло. Вдовы получили пенсии. Тоннель к шахтному стволу закупорили. Нам, оставшимся в живых, строго-настрого велели не трепать языком, если хотим остаться на свободе. До восьмидесятого года никто и не заикался об этой беде. В октябре восьмидесятого приехал из Москвы какой-то ответственный работник. Но не военный и не учёный. Это точно. С ним прибыло человек шесть довольно молодых людей. Стенку велели нашим рабочим пробить. В шахту спускались только молодые, естественно. Вернулись на-гора часов через семь. Сказали, что до второго горизонта в стволе стоит вода. И что скоб-трап гнилой. Вроде бы отбирали пробы газа на разных глубинах. Оснащены они были хорошо: комбинезоны, фонари, сапоги, каски – всё импортное, красивое. Замёрзли, правда, они здорово. Один особенно трясся. Латыш, наверное. Редкий для наших краёв блондин. Говорил с сильным акцентом. Уехали они в этот же день. И вот с той поры до вашего приезда никто больше «Первомайской-бис» не интересовался.

Мы переглянулись с Гришей. Он красноречиво указал глазами на часы. Пришло время прощаться.

– Спасибо, Семён Яковлевич, за помощь и возможность полюбоваться вашей прекрасной коллекцией, – сказал Гриша. – Возьмите, пожалуйста, номер моего телефона для связи в Ростове.

– Вы мне номер телефона второй раз оставляете, – усмехнулся Семён Яковлевич. – Неужели забыли? Вы с ребятами из инженерной геологии бурили у нас скважины под ЛЭП. По-моему, в девяносто четвёртом году. Вы, Григорий Львович, тогда ещё тревожились, что девятый квершлаг «Восточной» заложен слишком близко к поверхности.