Цукерман освобожденный

Всего через три часа после появления Генри маме пришлось тайно звонить Натану на Манхэттен, она, рыдая, попросила его немедленно приехать домой и помирить Мусорщика с отцом. Бегая посыльным с сообщениями между Генри — он заперся в спальне и цитировал Тимми и «Бэббита» Синклера Льюиса — и отцом — тот в гостиной перечислял все возможности, которых он был лишен в 1918 году, а Генри получил на блюдечке, — к трем часам ночи Натан сумел привести их к соглашению. Все решения касательно карьеры Генри договорились отложить на год. Он мог продолжать играть в студенческих спектаклях, но в то же время должен был заниматься химией и выполнить «свои обязательства», пусть хотя бы на это лето, по отношению к Черникам. А через год они соберутся и снова все взвесят… Но ничего такого не произошло, потому что к осени Генри обручился с Кэрол Гофф, девушкой, по оценке отца Генри, «с головой на плечах», и ни о Джоне Каррадине, ни о Тимми больше не упоминалось. Тимми! Гойское имя юного студента актерского отделения в пылу ссоры в устах отца звучало еще более гойским, а то и бунтарским. Во время той знаменательной семейной битвы 1956 года Натан сам рискнул в полемике помянуть святое имя Пола Муни[46], но отец выкрикнул «Тимми!» как боевой клич, и Натан понял, что ни даже Пол Муни в образе хитроумного Кларенса Дарроу[47], ни даже Пол Муни, окажись он во плоти в их гостиной, в роли терпеливого Луи Пастера не смог бы убедить доктора Цукермана, что еврей на сцене в густом гриме в глазах Господа примерно так же смешон, как еврей в белом халате, сверлящий зуб. А потом Генри встретил милую и прилежную Кэрол Гофф, студентку-стипендиатку, подарил ей свой значок ЗБТ[48], и ктому спору больше никогда не возвращались. Цукерман вычислил, что именно поэтому он и отдал ей значок, хотя и знал: официально считалось, что так Генри отметил потерю невинности Кэрол, случившуюся в тот вечер. Когда в следующем семестре Генри попытался забрать значок, Кэрол и ее семья были так расстроены, что через две недели Генри передумал и вместо этого обручился с Кэрол. На последнем курсе Генри мягко попытался расторгнуть помолвку, в результате чего через месяц после выпуска они поженились. Нет, Генри просто невыносимо было видеть, как это доброе, заботливое, преданное, безобидное, самоотверженное существо так страдает, причем страдает из-за него. Ему было невыносимо заставлять кого-то, кто его любит, страдать. Не мог он вести себя так эгоистично и жестоко.

После похорон Генри несколько раз просто начинал рыдать посреди разговора — посреди фразы, которая ну никак не относилась к смерти отца — и, чтобы собраться, отправился в одиночестве на долгую прогулку. Как-то утром, сразу после того, как Генри, небритый и готовый расплакаться, ушел, Цукерман позвонил Эсси, попросил ее составить маме компанию за завтраком, а сам побежал вниз, за братом. Генри выглядел таким разбитым, нуждающимся в поддержке. Но, выйдя из вестибюля на залитую солнцем площадку перед бассейном, он увидел, что Генри уже на улице, звонит кому-то из телефонной будки. Значит, очередная любовная история. И это — тоже мучение. Кризис, подумал Цукерман, в жизни мужа.

В Майами-Бич Цукерман поостерегся обсуждать с братом сцену у одра. Во-первых, мама почти всегда была в пределах слышимости, а когда они с Генри оставались наедине, либо Генри так грустил, что не мог разговаривать, либо они обсуждали мамино будущее. Увы, она отказалась поехать с ними в Джерси и побыть некоторое время с Генри, Кэрол и детьми. Может, потом, но пока что она хотела побыть «поближе» к мужу. Эсси собиралась спать в гостиной на раскладном диване, чтобы мама не оставалась одна на ночь, а ее друзья по клубу игры в канасту вызвались по очереди сидеть с горюющей вдовой днем. Цукерман сказал Эсси, что по-умному лучше бы освободить от этой обязанности Флору Соболь. Никому из них не хотелось прочитать в «Майами геральд» статью «Я сидела шиву с матерью Карновского».

В самолете у него наконец появилась возможность узнать, что думает Генри о том, что он сам никак не мог разгадать.

— Скажи, какое было последнее слово отца в ту ночь? Он сказал «лучше»?

— «Лучше»? Может быть. Мне показалось, он сказал «облей».

Цукерман улыбнулся. Что-то вроде «Облей меня водами милости твоей, Господи» или «Облейся»?

— Точно, он так сказал?

— Точно? Нет. Но мне так показалось, потому что Эсси рассказывала о старых временах и о бабушке. Я подумал, он унесся в прошлое, увидел, как бабушка смазывает миндальный хлеб.

Толстой подтвердил бы предположение Генри. «Стать маленьким мальчиком, поближе к маме». Что там писал Толстой за несколько дней до смерти? «Мама, обними меня, укачай…»

— Я думал, он сказал «ублюдок», — сказал ему Цукерман.

Тут Генри улыбнулся. Улыбкой, в которую влюблялись его пациенты.

— Нет, такого я не слышал.

— Я подумал, может, он пишет прощальное письмо Линдону Джонсону.