ЦРУ и мир искусств

Николай Набоков решил присоединиться к своим товарищам во время речи Шостаковича. Среди стоявших на сцене музыкантов были люди, хорошо известные Набокову, даже его друзья. Он махал им рукой, и они нервно улыбались в ответ. После типичного скучного и предсказуемого заседания Набоков наконец взял слово: «В таком-то номере «Правды», от такого-то числа, появилась неподписанная статья, судя по всем признакам, редакционная. В ней говорилось о трёх западных композиторах: Пауле Хиндемите, Арнольде Шёнберге (Arnold Schoenberg) и Игоре Стравинском. В статье все трое клеймились «обскурантами», «декадентскими буржуазными формалистами» и «лакеями империалистического капитализма». Исполнение их музыки «должно быть запрещено в СССР». Господин Шостакович лично согласен с этой официальной точкой зрения, напечатанной в «Правде»?» [92].

«Провокация!» - кричали русские подставные подпевалы, в то время как Шостаковича шёпотом инструктировали его «няньки» из КГБ. Затем композитор встал, взял в руку микрофон и, опустив вниз мертвенно-бледное лицо и уперев взгляд в кафедру, невнятно сказал по-русски: «Я полностью согласен с утверждениями, сделанными в «Правде».

Это был потрясающий эпизод. Нью-Йорка достигали слухи, что Шостакович от самого Сталина получил указание принять участие в конференции. Он был жертвенным агнцем, выглядящим, по словам одного обозревателя, «бледным, хрупким, ранимым, сгорбленным, напряжённым, замкнутым, неулыбчивым - трагичной и душераздирающей фигурой». Артур Миллер описывал его «маленьким, слабым и близоруким», стоящим «распрямившись жёстко, как кукла». Любые проявления независимого духа были для Шостаковича вопросом жизни и смерти. С другой стороны, Николай Набоков являлся русским белоэмигрантом, ставшимся американским гражданином в 1939-м. Он был в безопасности. Набоков набросился с кулаками на человека, чьи руки были связаны за спиной.

Как председатель секции искусств, на которой произошло это столкновение, Артур Миллер был потрясён: «Воспоминание о Шостаковиче неотступно преследует меня, когда я думаю о том дне - каким же маскарадом всё это было!.. Одному Богу известно, о чем он думал в том зале, как разрывалась его душа, какой порыв закричать поднимался в нём и каким внутренним усилием он подавлялся, только чтобы его действия не помогли Америке и её агрессивным намерениям по отношению к его стране - это превращало его жизнь в ад» [93]. Спустя 30 лет на Западе вышли мемуары Шостаковича, демонстрирующие его впечатления от вальдорфского мероприятия: «Я всё ещё с ужасом вспоминаю мою первую поездку в США. Я не поехал бы вовсе, если бы не сильнейшее давление, оказываемое административными фигурами всех рангов и мастей, вплоть до Сталина. Люди иногда говорят, что это, должно быть, было интересное путешествие, судя по тому, как я улыбаюсь на фотографиях. Это была улыбка приговорённого. Я ощущал себя мертвецом. Я в замешательстве отвечал на все дурацкие вопросы, и мысль о том, когда же я вернусь, не покидала меня. Сталин водил американцев на поводу, ему это нравилось. Он показывал им человека - вот он, живой и здоровый, а потом убивал его. Да почему, собственно, водил на поводу? Это слишком сильное выражение. Он одурачивал только тех, кто хотел быть одураченным. Американцам наплевать на нас. Для того чтобы жить и спать спокойно, они поверят во что угодно» [94].

Конференция продолжалась несколько дней. Т.С. Элиот послал телеграмму с протестом против конференции. Другая телеграмма пришла от Джона Дос Пассоса (John Dos Passos), который предлагал американским либералам выставить советскую тиранию в таком свете, чтобы «деспотизм погиб от собственного яда». Томас Манн (Thomas Mann), который однажды заметил, что антикоммунизм - это «основная глупость XX столетия», послал телеграмму в поддержку конференции. Дебаты шли по установленному ритуалу и были смертельно скучны. Некоторое оживление внесло вторжение молодого Нормана Мэйлера (которого один современник охарактеризовал как «Фрэнка Синатру в школьные годы»), поразившего обе стороны своими обвинениями и Советского Союза, и Соединенных Штатов в следовании агрессивным внешнеполитическим программам, которые сводят к минимуму шансы на мирное сосуществование. «Поскольку существует капитализм, дело будет идти к войне. До тех пор, пока у вас не будет честного и справедливого социализма, у вас не будет мира, - сказал он, а потом подытожил: - Каждый писатель может говорить правду, как он её видит, и запечатлевать её в своих произведениях» [95]. Речь Мэйлера произвела магический эффект, объединив противников в общем негодующем хоре.