Цивилизация Просвещения

С учетом этой перспективы мы сочли, что после множества блистательных опытов, прежде всего в духе Эрнста Кассирера и Поля Азара, но с выходом за их пределы путем постоянного обращения к глобальному анализу, которое представляет собой мысль историка, еще остается место для попытки объяснить эпоху Просвещения. Возможно, это объяснение будет своевременным. Нет ни одного настоящего, то есть внимательного к событиям современности историка, который не стремился бы найти объяснение кризису цивилизации, охватившему с 1962 года передовые, быстро меняющие свой облик области Европы — нынешней Европы без границ, дочери XVIII столетия. Именно наше время, с учетом ритма происходящих перемен и при наличии тех способов измерения, которыми располагают социальные науки, дает возможность наблюдать смерть цивилизации тем, кто оказался одновременно его жертвами и его движущей силой. Филипп Арьес показал, как XIX век, истоки которого лежат в Европе эпохи Просвещения, лишил человека его собственной смерти, ясного и осознанного взгляда на кончину как всего лишь на переходный этап: эта мудрая скупость компенсировала онтологическое deminutio[3], которым начиная с 1720—1730-х годов пришлось заплатить за более пристальное внимание к моменту, к предмету, к обстановке. Размышление о цивилизации эпохи Просвещения требует от нас точного различения символов. Смерть или преображение? Смерть — следовательно, преображение. Историк не может быть пассивным свидетелем своего времени. Общественный договор в рамках цивилизации машин для производства и машин для быстрого выполнения простейших мыслительных операций — это договор эпохи Просвещения. Противовесы, дробления, тайники, укрытия, найденные в глубинах души, сделавшие возможным без чрез мерных искажений, с сохранением сути непрерывного развития экспоненциальный рост благ, потребностей, средств, — это равновесие Просвещения. Путь, который мы одолели, слишком обрывист, чтобы еще можно было вернуться назад. Можно изменить некоторые положения договора, можно попытаться привести в порядок условия аренды, но рост необратим. Европа эпохи Просвещения вовлекла нас в самое опасное из приключений, она приговорила нас к непрерывному росту. Она отняла у нас альтернативу первобытных пещер, самоё иллюзию невозможного возвращения в материнское лоно. Этап 1680–1780 годов — да, это подлинная реальность, и волны этой реальности по-прежнему мощно захлестывают наше время. От нашей, как историков, способности осознать, какие нити завязались в ту эпоху, отчасти зависит наша способность действовать. Действовать «в реальном времени», действовать, а значит, подчиняться главнейшему и не подлежащему пересмотру пункту программы Просвещения.

Восемнадцатому веку, который мы хотим постичь, есть что сказать нам. Сквозь призму Просвещения, — а это всего лишь удобное слово, и все-таки слово подлинное, пришедшее к нам из этого прошлого, такого близкого и уже такого далекого, — читатель рассчитывает увидеть не какой попало XVIII век, но значимый XVIII век, одну из двух-трех главных драгоценностей в доставшемся нам наследстве. Поэтому, чтобы ускорить наше движение к обстоятельствам жизни, автономной структуре мысли и плодотворному размышлению о людях и вещах, полезно сделать паузу, предложить своего рода путеводитель — то ли набросок общей теории, то ли, более наивно, самые простые правила исторической грамматики, призванной расшифровать XVIII столетие — самое долгое и одновременно самое значительное для нашего времени.

Восемнадцатый век не вполне совпадает с эпохой Просвещения. Она выходит за его рамки. Часть его лежит вне этой эпохи. Эпоха Просвещения — это длящийся XVIII век, составляющий часть и нашего наследия. Восемнадцатый век, являющий себя в первую очередь в словах. Отталкиваться от слов — значит отталкиваться от сути. Во всех европейских языках для построения ключевого слова служит один и тот же корень. Les Lumieres[4]: die Aufklarung, the Enlightenment, la ilustracion, Villuminazione. «Свет или, точнее, просвещение… волшебное слово, которое та эпоха с таким удовольствием повторяла еще и еще», — отмечает Поль Азар; как и разум, nave capitane (флагман) всего словаря. Несмотря на предпринятые усилия, историю двадцати или тридцати ключевых слов в десяти языках еще только предстоит написать.