Цивилизации древней Европы

Если не брать во внимание, естественно, условную дату 500 г. до н. э. как исходный момент цивилизации Ла Тен, то образование этой цивилизации совпадает с исторической экспансией кельтских групп на Западе. Динамизм — характерная черта кельтского мира, которую подчеркивает вся историографическая традиция, — представляется следствием беспорядочных перемещений, прерываемых периодами затишья. Но тем самым порой утрируется непоследовательность, которая рассматривалась как действия и поведение варваров. Галлия, наиболее известная среди прочих кельтских территорий, представляет нам картину непрерывного кипения, напоминая магму, которая с таким трудом застывает. Но нельзя, на самом деле, распространять это явление в целом на кельтскую цивилизацию: оно характеризовало главным образом политическую организацию, а моральные и духовные установки оставались неизменными. Во всяком случае, нет сомнения, что движения кельтов — или галлов, или галатов, как хотелось бы их назвать, — представляют собой первое в истории античного мира проявление сил, пришедших из континентальной Европы и до тех пор остававшихся в тени.

Сначала попытаемся определить, что представляли собой эти перемещения: в одних случаях они обозначали «миграцию», а в других, когда были связаны с приобщением к более высокому уровню цивилизации, — «вторжение». С этой точки зрения и в пределах, которые требуют уточнения, можно принять высказывание Анри Губера, согласно которому кельты сыграли на континенте ту же цивилизационную роль, что и греки в Средиземноморье.

Сразу нужно оговориться: эти два сравниваемых зрелых народа разительно отличаются в плане социальных структур. Главная разница между средиземноморским пространством и континентальным миром, особенно заметная в Галлии, заключается в том, что жизнь одного целиком сводится к городу, тогда как в другом над civitasпревалирует oppidum,то есть племенная форма существования на ключевом месте, которое приобретает главным образом функциональный характер: это место сосредоточения, точка конвергенции скорее материальных интересов, нежели духовных или политических. Даже если оппидумы не могут рассматриваться на самом деле просто как пристанища на случай опасности, они были составной частью civitas, а не упрощенной его разновидностью. Вся история кельтов, действительно, — это именно история племенных групп, не связанная ни с одним городским центром-эпонимом. Ни один кельтский народ, ни народ, близкий ему в культурном аспекте, не испытывал внутренней потребности воплотиться в городе. Функциональная дифференциация кварталов, как, например, в Бибракте, усилия по упорядочиванию псевдогородских поселений, подобных Нуманции или оппидумам Южной Галлии, свидетельствуют об инструментальной роли жилых центров и, на мой взгляд, о пассивном заимствовании внешних морфологических признаков. Городская структура, которая, как известно, предполагает гармоничное участие всех горожан, несущих коллективную ответственность, по крайней мере формально, в жизни сообщества, остается чуждой кельтскому менталитету, и это отличает его от менталитета этрусков, греков и римлян. Племенная форма обязательно допускает устойчивость древних элементов, которые восходят к доисторическим структурам. Полис, в своем классическом понимании, пришел к автономии и априори отказался от территориальной организации; племя, которое греки обозначали термином ethnos,а римляне — civitas,было привязано к более или менее обширной территории и не ведало функции эпонима и городского регулирования. Впрочем, некоторым грекоязычным народам, обитающим на периферии эллинистического мира, например этолийцам, были знакомы лишь структуры, подобные кельтским. Кельты, правда, развивались в направлении городских форм, но не принимали их полностью. Это произошло только после завоевания: римляне — посредники между средиземноморским и континентальным миром — реорганизовали территориальную структуру побежденных в сеть, состоящую из городов, каждый из которых, впрочем, считался столицей-эпонимом определенной территории.