Цицерон

Римское общество все сильнее охватывает стремление казаться, а каждого члена — желание обрести то свойство, на котором строилась у римлян вся социальная иерархия и которое они называли dignitas. Вожделенной dignitas, или престижа, можно было достичь самыми разными способами — Красс Дивес, Красс Богач, например, тот самый, что станет в 60 году союзником Цезаря и Помпея, по семейной традиции без конца демонстрировал народу свое богатство и однажды предоставил для театрального представления статистам туники в фантастических, ранее неслыханных количествах. Выходка эта вызвала на форуме бесконечные пересуды, одни ею восхищались, другие осуждали, но Красс прославился повсеместно. Богатство, однако, каким бы необъятным оно ни было, еще не сам человек, а лишь внешняя характеристика, сущность его никак не определяющая. Красс это понял и стал стремиться к dignitas большей и высшей. Ему было мало известности человека, который хранит в своих сундуках доходы целых провинций, держит в руках компании откупщиков, а через них на глазах у всех взимает дань со стран и народов Востока. Его честолюбие жаждало успехов не столь примитивных и вульгарных. Он возревновал к славе полководца — не какого-нибудь, а первого и самого великого из них, Александра, победителя Дария, и начал войну против парфян, преемников и наследников персов, стремясь завоевать для Рима их державу точно так же, как несколькими годами ранее завоевал Помпей владения Селевкидов и Митридата. Подражая великому македонянину, он двинулся па Вавилон, но в отличие от своего удачливого соперника до Вавилона не дошел и погиб в пустынях Сирии.

Эту жажду военной славы, сгубившую Красса, это вожделение известности и власти испытывали в ту эпоху все. За тридцать лет до Красса Луций Корнелий Сулла взбунтовался против законов Рима, осадил родной город и уничтожил целые толпы сограждан, ради того, чтобы отомстить за отказ назначить его командующим в войне против Митридата. Еще двадцатью годами раньше распри столь же яростные, хотя и менее трагичные по своим последствиям, возникли в ходе войны против Югурты между Гаем Марием, уроженцем Арпина, родины Цицерона, и одним из представителей знаменитой семьи Цецилиев Метеллов — с которых, по мнению Саллюстия, начался закат сената.

На протяжении полустолетия, предшествовавшего концу республики, бесчисленные интриги велись вокруг распределения провинций и командных должностей. Все, что было связано с этими назначениями, обсуждалось в аристократических салонах дам столь же бурно, как в сенате, как в народных собраниях и на форуме. Огромную важность приобрели вопросы процедуры: жеребьевка провинций и распределение их между магистратами, завершившими срок своей магистратуры, в принципе должны были проводиться в сенате, но если решение, здесь принятое, не устраивало того или иного из претендентов или их друзей, кто-либо из трибунов переносил обсуждение в трибунные комиции, где и принимался закон, отменявший решение отцов-сенаторов. Действия их, строго говоря, не были противозаконными, а всего лишь экстраординарными, но именно так раздувались противоречия между сенатом и народом, которые постоянно тлели под поверхностью общественной жизни. Постепенно накапливались раздражение и жажда мести, которым предстояло рано или поздно прорваться насилием. Так и случилось: по завершении консулата Цезаря сенат явно издевательски определил ему смехотворную магистратуру — наблюдение за состоянием дорог на юге Италии. Преданный Цезарю трибун Ватиний предложил закон, по которому тот получал в управление Цизальпинскую Галлию и Иллирик; закон был поставлен на голосование, оно должно было проводиться всенародно, и сенаторы, предвидя неизбежное поражение, сами добавили к предложенным провинциям также Галлию Трансальпийскую. Цезарь таким образом получал в управление не только Галлию Нарбонскую, давно уже замиренную и обращенную в провинцию, но и все бескрайние земли, тянувшиеся от нее на север и на запад, которые теперь предстояло покорить. Так одно из наиболее значительных в истории решений, чреватое самыми далеко идущими последствиями для всего будущего Европы, оказалось принятым в результате весьма сомнительных махинаций сутяг, набивших руку на крючкотворном толковании законов. Цицерон был свидетелем этого правового конфликта, и у нас есть возможность проследить, как менялись чувства его к Цезарю, как смешивались в них уважение к традиционным нормам политической жизни, столь явно нарушенным Цезарем, с восхищением его победами: благодаря им стали подданными империи племена и народы, дотоле угрожавшие ей извне.