Цицерон

И первой добычей, которую отыскал этот великий мошенник, был Гераклий из Сиракуз. Гераклий был необыкновенно богат. Дом его был полной чашей — статуи, картины, изящные безделушки, дорогие ковры. Вдобавок то был человек уже немолодой, судебные дрязги его пугали. К тому же недавно он получил огромное наследство. Все говорило, что за этим жирным оленем стоило поохотиться — он будет легкой добычей для опытных охотников.

Тимархид начал действовать. В помощь себе он взял двух очень достойных людей, греков Клеомена и Эсхриона. Они были, говорит Цицерон, почти родственниками Верреса, «их жен, по крайней мере, он никогда не считал чужими» (II, 2, 35–37). Тут, кстати, нужно отметить одну замечательную черту наместника — его удивительное великодушие. Всем памятно, как библейский царь Давид, пленившись женой Урии, послал мужа на смерть. Веррес был совсем не таков. Его буквально окружали многочисленные Урии, они становились его закадычными друзьями, прямо-таки назваными братьями. Они возлежали рядом с ним во время попоек; он пил с ними из одного кубка, он осыпал их всевозможными милостями, словом, они действительно становились почти его родственниками.

Итак, жертва была намечена. Теперь надо было приступить к облаве. Агенты донесли Тимархиду и Верресу, что завещание составлено правильно, по форме, наследник — близкий родственник. Значит, с этой стороны путь был закрыт. Но был один пункт, одно слабое место, именно — наследник должен был воздвигнуть статую в общественной палестре[43] Сиракуз. Все было ясно. Великий стратег ликовал. Вот она брешь в укреплениях врага! Теперь он у них в руках. Веррес и Тимархид договариваются с содержателями палестры. Палестриты публично заявляют, что статуя не была поставлена. А значит, Гераклий владеет наследством незаконно. И палестриты возбуждают дело против Гераклия.

Все происшедшее совершенно ошеломило Гераклия. Он был удручен, растерян, абсолютно не знал, что предпринять. Он явился вместе со своим адвокатом. Тут он увидел, что претор мимо всякого обычая и в вопиющем несоответствии с законами сам назначил судей. Ему даже не дали возможности сделать отвод. Увидев все это, Гераклий поступил неожиданно. Он не явился в суд. Более того. Он не вернулся домой. Он покинул Сиракузы и бежал в Рим. Его немедленно заочно объявили виновным.

— Скажи, несчастный, не безумие ли это? Неужели ты не думал, что рано или поздно тебе придется дать отчет о своем поведении? Ты не сообразил, что когда-нибудь такие люди, как твои судьи, узнают о нем?

Итак, Гераклия признают виновным и конфискуют всё его имущество. Всё. Не наследство, которое Веррес и Тимархид в союзе с палестритами объявили незаконным, а всё его родовое имущество!

— Пусть бы ты отнял наследство… пусть бы ты воровал чужое добро, пусть бы ты толковал по-своему законы, завещания, волю умерших, право живых, — зачем нужно было отнимать у Гераклия даже его отцовское состояние? Как нагло, как бесстыдно, как бессердечно!

Но, может быть, кто-нибудь вообразит, что все колоссальное состояние Гераклия действительно отошло содержателям палестры и городу Сиракузам? Какая нелепая мысль! Неужели наместник стал бы столько стараться, пошел бы даже на риск, чтобы осчастливить сиракузских палестритов?! Палестритам, конечно, перепало кое-что из награбленного в благодарность за энергичную помощь. Ведь и охотничьим собакам хозяин бросает кости из жаркого, сделанного из загнанного ими кабана. Но львиную долю получил Веррес. Не был забыт и верный Тимархид (II, 2, 35–46).

Успех этого дела восхитил Верреса и всю его когорту — эту стаю псов, которые лизали его трибунал, как говорит Цицерон (II, 3, 28). Восхитил настолько, что они решили все повторить еще раз уже с другим человеком. То был некий Эпикрат из Бидиса, маленького городка возле Сиракуз. Он тоже был богат. Тоже недавно получил наследство. И тоже в завещании была оговорка, касающаяся палестритов. И палестриты снова возбудили дело. Поистине не было «другого претора, который был бы столь ярым поклонником палестры!» Словом, дело Эпикрата было близнецом дела Гераклия. И окончилось оно, разумеется, точно так же. Мало того. Эпикрат тоже бежал в Рим (II, 2, 53–61).

Оба ограбленных сицилийца в траурных одеждах, с отросшими бородами и волосами почти два года прожили в Риме. Все их жалели и вместе с ними оплакивали их несчастья. Но вот наместничество Верреса кончилось. В провинцию должен был ехать Метелл. Он обласкал несчастных и взял с собой на родину. Там он немедленно объявил, что вынесенный им приговор незаконен и поспешил загладить принесенное им зло. Увы! От всего их богатства остались одни воспоминания. Метелл смог вернуть им только землю и дом — голые стены. Деньги, ковры, чаши, картины, сундуки с добром — все бесследно исчезло (II, 2, 62–64).

Когда Цицерон подъехал к Сиракузам, первыми, кого он увидел, были Гераклий и Эпикрат. Они брели по проселочной дороге ему навстречу, окруженные целой толпой друзей.