Цицерон

Тогда Атгик попытался сыграть на тщеславии друга — тот всегда так близко к сердцу принимал, что говорят о нем в Риме. И вот теперь Аттик сообщил ему, что в Риме его осуждают. Не подобает мужчине, говорят римляне, думать только о своем личном горе и забывать о государстве. Ему необходимо наконец вернуться к привычному образу жизни. «Ты зовешь меня к привычному образу жизни, но у меня теперь нету ни образа жизни, ни самой жизни и я не нахожу нужным считаться с тем, что скажут другие», — отвечал Цицерон (Att., XII, 28, 2).

Оставалось последнее средство — Форум. Его Цицерон любил сильнее всего. И вот Аттик просит друга вернуться на Форум, где его так недостает. «Что мне Форум без судов и Курии, где мне все время попадаются люди, которых я не могу спокойно видеть… Не зови меня… в эту сутолоку, не то я снова слягу», — с отвращением ответил Цицерон (Att., XII, 21, 5).

Но дом, снова начал Атгик. Его дом, который Цицерон всегда так любил? Нет у меня дома, отрезал Цицерон. «Я потерял единственное, что удерживало меня в жизни» (Att., XII, 23, I).

Другой его приятель прислал ему длинное письмо, умоляя вернуться. Он писал, что они будут жить рядом и он по мере своих слабых сил будет поддерживать Цицерона. Цицерон отвечал, что слова друга глубоко его тронули. «Я бы сказал, что они мне приятны, если бы не забыл навеки это слово… Но лекарства, которое должно помочь от такой страшной раны, такого лекарства нет» (Fam., V, 15, I).

Аттик, вероятно, уже отчаялся хоть чем-нибудь заинтересовать друга, когда вдруг получил от него весьма странное письмо. Такое странное, что у Аттика, наверно, в глазах помутилось, когда он его прочел. Цицерон писал, что хочет построить храм в честь своей Туллии и пусть в этом храме ей молятся как богине. «Я хочу, чтобы это был храм. Всякого сходства с гробницей я избегаю… чтобы более всего достигнуть апофеоза»[115] (Att., XII, 36, 1). В ужасе Атгик начал было отговаривать друга от этой безумной затеи, но оказалось, что это не так-то легко. Безучастный ко всему, Цицерон оживлялся, только когда говорил о храме. О чем бы ни заговаривал Аттик, Цицерон отмахивался и тут же переводил разговор на свой храм. Он с увлечением описывал, каким он будет. Небольшой, конечно, но украшенный статуями и картинами. Он в точности представлял его план, знал, к какому архитектору он обратится. А вокруг будет большая роща и тысячи паломников будут стекаться, чтобы поклониться новому божеству. Считай это моей блажью, писал он, но это единственное, чего мне еще хочется в жизни. «Это для меня самое святое, самое важное» (Att., XII, 18, 1; 19, 2). «Если кто-либо когда-либо был достоин божеских почестей, так это ты, Туллия… Я хочу, чтобы самая образованная, самая лучшая из женщин с согласия богов заняла место в их сонме и чтобы все люди считали ее за богиню» (Consol.).

Теперь он только и говорил о том, чтобы купить сады в Риме и построить там свой храм. Он с увлечением обсуждал, какое это будет место, и настойчиво просил Атгика разузнать, где можно купить подходящий участок. Аттик ухватился за этот предлог и написал, что сады в Риме стоят бешеных денег. Ну и что, отвечал друг, продай все, что у меня есть. «Ведь теперь мне уже не нужно ни серебра, ни одежды, ни красивых мест, где можно было бы построить виллу. Мне нужно только это». «Мне представляется, что я исполняю некий обет и долг. Я думаю теперь о том бесконечно долгом времени, когда меня не будет, а не о том кратком отрезке, который мне осталось дожить. Впрочем, и он сейчас кажется мне слишком долгим» (Att., XII, 23, 3; 22. 3; 18, 1).

Весть об ударе, обрушившемся на Цицерона, мгновенно облетела весь мир. Со всех концов вселенной шли к нему письма с соболезнованиями и утешениями. Цезарь, воевавший с сыновьями Помпея, написал ему из Испании. Написал Брут. Писали ученые греки. Писал Долабелла[116]. Но самым удивительным и прекрасным из всех было письмо Сервия Сульпиция, жившего тогда в Греции.

«Когда ко мне пришло известие о смерти твоей дочери Туллии, мне было очень тяжело и больно; я считаю, что это наше общее горе. Если бы я был у вас, я бы не оставлял тебя и лично выразил бы тебе свою скорбь. Хотя это жалкий и горький вид утешения — ведь те, кто утешает, друзья и близкие, сами в таком же горе и, пытаясь утешать, обливаются слезами, и, кажется, они сами нуждаются в утешении и не в состоянии выполнить свой долг перед другими — все же я решил кратко написать тебе о том, что пришло мне на ум. Конечно, я не думаю, что ты этого не знаешь, но ты сейчас в таком горе, что вряд ли это осознаешь.