Цицерон

Точно так же от греха должны удерживать не муки — земные или загробные, все равно. Цицерон говорит, что ему стыдно за мыслителей, которые утверждают, что стези добродетели надо держаться из страха перед наказанием. «Значит, страшные телесные уродства будут вызывать у нас отвращение, а душевные не будут? Тех, которые обладают каким-нибудь пороком или тем более многими пороками, мы называем несчастными; разве оттого, что они понесли какие-либо убытки, муки, а не из-за отвращения к самим этим порокам?» (Leg., I, 50–51). Нет. Не страх наказания, а ужас перед грехом должен удерживать от зла (Leg., I, 40). Любопытно, что этот взгляд возмущал ранних христиан. Лактанций говорит, что Цицерона можно назвать почти совершенным христианином. Но в этом одном пункте, по его словам, Туллий заблуждался. «Без надежды на бессмертие, которое Бог обещает своим верным, было бы величайшим неразумием гоняться за добродетелями, которые приносят человеку бесполезные страдания и труд» (Lact. Div. inst., IV, 9).

Грешники терпят наказание не в аду, а здесь на земле. Но как же так? Разве мы постоянно не видим злодеев в золоте и пурпуре? Они богаты, довольны, окружены раболепной лестью и мирно оканчивают дни в своей постели, оплаканные домашними. Это ли Божья кара? Где же мировая справедливость? Именно этот вопрос задает Цицерону в диалоге «О законах» его брат Квинт. Оратор отвечает ему:

— Мы неправильно понимаем, Квинт, что такое Божья кара. Мнение же обывателей сбивает нас с толку, и мы не видим истины. Мы почитаем несчастьем для человека смерть, телесную боль, душевные страдания и судебные приговоры. Спору нет, такова человеческая участь, она выпадала на долю многим достойным людям. Но наказание за преступление мрачно — это самое страшное, что может быть на свете (Leg., II, 43–44).

Что же это за страшное наказание?

По роду своей деятельности Цицерон много общался с преступниками и мог изучить этот сорт людей. И он сделал очень важное для себя открытие. Он заметил, что преступление всегда сопровождается душевной болезнью. Он, например, неоднократно отмечал совершенно необъяснимые, просто бессмысленные поступки Верреса; они-то и привели его к гибели. И оратор объясняет их безумием, овладевшим Верресом после совершенных преступлений (Verr., II, 1, 7–9; II, 5, 73; 139). «Очевидно помешательство, обыкновенно сопутствующее… преступлениям, обуяло его… сердце» (II, 5, 139). «Подстрекаемый безумием, которое овладело им вследствие его преступлений» (II, 5, 73).

Но отчего же преступник сходит с ума? Дело в том, что он испытывает непрерывные мучения, которые в конечном итоге полностью разрушают его личность. Терзают же его мысли о содеянном. Сознание преступления «мучит его и лишает рассудка… Все это не позволяет ему успокоиться от овладевшего им помешательства» (Verr., II, 1, 7). Это очень странное состояние. Не раскаяние, не угрызение совести, как можно было бы подумать. Раскаяние как раз благотворно и приводит человека к добру. Между тем обезумевший преступник не только не идет к добру, а творит все новые и новые злодеяния, одно страшнее другого. Цицерон вспоминает, что поэты часто рисуют нам преступников одержимыми безумцами. Например, Орест у Эсхила убивает родную мать и тотчас же являются страшные призраки, фурии[101] с пылающими факелами в руках. Они гонят свою жертву, жгут ее факелами, пока она совсем не обезумеет. Эти фурии с жгучими факелами лишь поэтическое олицетворение мучительных мыслей, которые жгут мозг преступника (Leg., I, 40). «Не верьте тому, что вам не раз случалось видеть на сцене — что совершившего… преступление преследуют и пугают фурии с горящими факелами, — нет, ничто не терзает его, как сознание его вины, его страх перед собой; его мучают воспоминания о его грехе… Вот — те богини мщения» (Rose. Атеr., 67). Преступники, говорит Цицерон Квинту, могут подкупить суд людской, но они не уйдут от суда Божьего. Их «гонят и преследуют фурии, но не с пылающими факелами, как в мифах, они мучат их тоской от сознания греха» (Leg, I 40; II, 43).