Цитадели

Однозначного ответа у меня не было. Возможно, после бутылки водки и копыта бы не смутили… А когда сидишь в болотной жиже в мокрых штанах, все фривольные желания улетают куда-то. Но как эта особа воспримет отказ? Если в ответ на мое «Руссо туриссо облико-морале!» возьмет да и бросит меня в середине болота? Сохранить невинность ценою жизни? А как выкручиваться?

— Знаешь, — осторожно начал я. — Мне перед дядькой будет стыдно.

— Врешь. Хрен тебе будет стыдно. Так и скажи, что боишься, — убежденно сказала она.

— Боюсь, — честно ответил я.

— Чего? Договаривай, раз уж начал, — требовательно прошипела она.

— Боюсь, что могу тебя не устроить, как мужчина. Да и неприлично, без ухаживаний. Вначале — цветы, танцы, — врал я самозабвенно.

— Цветы… Танцы… — хмыкнула Евдоха задумчиво. — Ишь как… Ладно, спать давай. Не бойся, приставать не буду.

— Спать? — с сомнением посмотрел я в сторону солнца. — А не рано?

— Не рано, — успокоила меня Евдоха. — Скоро солнце сядет. Мне-то все равно, а тебе ночью по болоту не пройти.

— Подожди, — нахмурился я. — Мы же недавно вышли.

— Ты так думаешь? — засмеялась Евдоха. — Мы ж с тобой десятка два верст отмахали. А по-вашенски — таки всю сотню.

— Сотню? — начал, было, я, но заткнулся. Кто знает, по каким кикимориным тропам меня водили и сколько в «кикиморометрах» человеческих верст…

— Вот-вот, не спрашивай. Вылезай из лужи и подваливайся ко мне. Теплее будет. А не то, — лукаво усмехнулась Евдоха, — не то что меня, а и рыжую свою не будешь устраивать…

— Это какую — «рыжую»? — удивился я.

— Ну какую-какую. Ту, что по деревьям скакать умеет…

Все-то всё знают! Даже кикиморы. Не успев до конца все обдумать, провалился в сон. Кажется, действительно была сотня верст…

Утром проснулся от холодной сырости с одного бока. С другого, где Евдоха, было теплее. Но все равно — сыро. Полез в дедовский (теперь-то уже мой) сидор (а чем ему рюкзак-то не угодил?) и вытащил хлеб. Больше ничего не было. Колбасу и шпроты мы с дедом подъели на закусь, а все остальное требовало огня…

Проснулась и Евдохе. От хлеба отказалась: наверное, бережет фигуру. Грациозно потягиваясь, как кошка (с копытами!), спросила:

— Ну готов? Отсюда — напрямую. К вечеру будешь в Цитадели.

Но попасть в Цитадель в тот вечер не довелось. Когда мы проходили через небольшую гриву, раздался свист, с каким арбалетный болт разрезает воздух… Евдоха вскрикнула. Я увидел, что из ее левого плеча торчит стрела. Дернулся, чтобы вытащить, но кикимора отмахнулась — не время! На нас со всех сторон посыпались мелкие уродцы — то ли карлики, то ли гномики.

Не сговариваясь, мы встали спина к спине. Евдоха, придерживая раненую руку здоровой, «работала» копытами, пробивая головы, а я отмахивался кистенем. Когда я уже решил, что все, вырвались, то снова раздался свист. Последнее, что помню, — Евдоху, закрывшую меня собой…

Я очнулся от того, что кто-то облизывал лицо шершавым, как у собаки, языком. С каждым прикосновением возвращалось сознание. Но вместе с ним пришла боль. Кажется, голова была разломана на несколько кусков, которые болели и вместе и сами по себе.

— Очухался? — хрипло спросил малознакомый голос.

Я вытянул руку и нащупал, что рядом со мной кто-то лежит. Волосы длинные… С трудом понял, что это Евдоха.

— Где мы? — выдавил я.

— А кой разница? Вроде бы на мельнице, на Чёртовом озере. Тут страшно…

— Как сама?

— Умираю, — спокойно ответила она. — Ждала, пока ты очнешься. Теперь — можно!

— Подожди, — собрал я все усилия. — Не умирай!

Впрочем, я думал не о ней, а о себе: «Умрет, а я останусь один».

— Ждала, — повторила она, словно в беспамятстве. — Я уж боялась, что не очнешься. Ничего, рана у тебя пустяков. А голова пройдет. Тебя специально оглушили, чтобы не убивать. Отхожу я. Говорят, что если нечисть поможет человеку, то и она может стать человеком. А если умрет за него… Потрогай…

Не переспрашивая, я понял. С трудом перевалился на живот, дополз и потрогал… Да. Человеческие пятки… С трудом, но сел. Положил голову Евдохи себе на колени и стал гладить ее космы…

Женщина погладила меня по руке.

— Вот и все, — с какой-то гордостью сказала она. — Теперь Аггеюшка может быть свободным. Скажешь ему, что хотела умереть за него, да не получилось. Прощай. И спасибо тебе.

— За что?

— За то, что на болоте было. Я себя женщиной почувствовала, а не тварью болотной. И за то, что не полез ко мне.

— Так ты подожди… Может, еще и попристаю… Вот оклемаешься… Мы тут дядьке-то рога и наставим, — сглотнул я комок и попытался пошутить.

Было темно, но мне показалось, что Евдоха улыбнулась. Так вот, с улыбкой и умерла…

Жаль, конечно. Но мне-то что делать? Жалеть и плакать можно потом, а сейчас…

Мертвое тело — не лучшее соседство. Надо бы переместиться в сторонку. Удалось. Теперь — нужно провести «ревизию» и себя и своего имущества. Сам — ничего. Имущества — тоже ничего. В смысле, ничего не осталось. Как насмешка обнаружилось удостоверение представителя Президента.