Цитадель тамплиеров

Раймунд взвесил на ладони белые кошельки. Проблему он не решил. Сзади раздался едва уловимый шорох, метнулась тень, и в затылок одного из самых славных, сильных, мужественных и богатых людей Палестины вонзился позолоченный кинжал.

Шевалье не дал графу упасть на спину и смазать картину, а уложил его ничком. Содержимое одного кошелька он высыпал на спину поверженному, чтобы не возникло сомнений насчет мотивов убийства. Не ограбление!..

Проделано все было быстро, бесшумно. Когда вбежал оруженосец доложить, что лошади оседланы, он застал описанную картину за вычетом актера, сыгравшего роль ассасина.

— И на что вы теперь рассчитываете, де Созе? — ехидно спросил великий провизор, барабаня пальцами левой руки по столу.

— Не знаю, мессир, — сокрушенно отвечал рыцарь. — Теперь — на христианское снисхождение.

Лицо д’Амьена исказила судорога.

— Вы сказали — снисхождение?!

— Да, мессир. Вы велели убить в поединке Рено из Шатильона, мы честно пытались… В итоге двое погибли, я изувечен, — де Созе поднял правую руку и показал то, что осталось от кисти. Ему было больно.

— Вы должны были не попытаться, а убить Рено. И поработать головою, коли не могут руки.

— Мессир…

— Нет, нет и нет, долг не уплачен. Рено жив-здоров и приятно проводит время в объятиях Изабеллы.

— Считалось, что орден госпитальеров собирает деньги с богатых, чтобы лечить нищих. Но куда достославный орден девает деньги, которые выжимает из нищих?

Д’Амьен брезгливо поморщился.

— Неуместное острословие сгубило многих людей, и вы, дорогой де Созе, по всей вероятности, присоединитесь к этим господам.

— Так или иначе, денег у меня нет, — усмехнулся рыцарь.

— Зря вы надеетесь, что отсюда отправитесь в долговую тюрьму, где вас смогут подкармливать ваши наваррские друзья. Нет.

Де Созе побледнел.

— У госпитальеров есть возле Тивериадского озера соляные копи, дающие нам толику необходимых средств. Туда и отправитесь отрабатывать собственный долг, но и долги ваших друзей, благоразумно ушедших из жизни. Увести!

Вооруженные люди, стоявшие у дверей, тотчас уволокли де Созе, проклинавшего «святош-кровопийц», а д’Амьен откинулся в кресле. Планка из полудрагоценных камней холодила его затылок. Граф был собой недоволен. Сорвался! Негодяи и ослы! Втроем не смогли прирезать одного бабника. Теперь уже поздно. Правду говорят, что Изабелла — девица (хотя какая она теперь девица!) благоразумная и амбициозная. Очень уж хочет стать королевой. А роковой Рено — не приобретение, а препятствие на пути к короне. Наверное, хорош в постели, и только. Говорят, Шатильоны — родня бургундским герцогам. Н-да. А Лузиньян настолько благоразумен, что, может быть, закроет глаза, а главное — уши, на прегрешения Изабеллы. И вообще, об этом — потом. Это терпит.

Комната, в которой сидел д’Амьен, примыкала к королевской спальне с одной стороны и к тронной зале — с другой. Великий провизор выбрал ее за удобства: и тихо, благо толстенные стены, и до всего близко.

Доложили, что прибыл Савари.

— А где патриарх?

— Его святейшество и господин маркиз на первом этаже, — доложил Султье, бывший секретарь короля.

— А граф Раймунд?

— Его ждут.

— Как только появится, известите меня. А теперь пригласите Савари.

Д’Амьен с первого взгляда определил, что старый болтун не в себе.

— Только без предисловий, Савари, сразу суть дела, какой бы дрянной она ни была.

— Я в ужасе.

— Я же сказал — суть!

— Сегодня я обнаружил под ее подушкой свиток с песнями некоего Гирнаута де Борнеля.

— Песнями?!

— Вот послушайте.

Все время хочет мой язык
Потрогать заболевший зуб,
А сердце просится в цветник,
Взор тянет в поле вешних куп,
Слух в томном сладострастье…

— Хватит, Савари! Я понял, наша дурочка хлебнула из отравленного источника.

— Я провел следствие, мессир, но пока не удалось найти брешь, через которую…

Д’Амьен сардонически усмехнулся.

— Другими словами, пока вы упивались своей болтовней, принцесса Сибилла… Кто он?! — сменив тон, крикнул великий провизор. — Она томится не вообще, а по кому-то!

Савари прижал руки к груди.

— Клянусь, она полгода не видела ни одного мужчины, кроме как в монашеском одеянии или в гниющих язвах в наших госпиталях.

— Я считал вас неглупым, Савари. Слов, написанных на пергаменте или на бумаге, иной раз женщине достаточно, чтобы возбудиться до крайней степени.

Проповедник покраснел.

— Возможно, я упустил, и кто-то передавал ей…

— Прав был Карл Великий, запретив учить дочек грамоте. А вы… Ладно, — махнул рукой великий провизор. — Немедленно — в монастырь. Возьмите пару специалистов из подвалов госпиталя. Завтра я должен знать, кто владеет мыслями нашей дорогой наследницы престола. Пусть даже она влюблена в де Ридфора. Я предпочитаю знать даже это, чем не знать ничего.

— Пытать принцессу? — потрясенно спросил Савари.

— Да вы спятили от своих переживаний!

— Да, да, — суетливо забормотал проповедник. — Надо найти того, кто передает письма.

Секретарь сообщил, что патриарх и Конрад Монферратский сидят у его величества и ужинают.