Цитадель Гипонерос (ЛП)

И тогда он услышал голос, шепоток одновременно размытый и четкий, близкий и отдаленный, исходящий из затерянного внутри него самого уголка. Не получалось отчетливо определить, где поселился голос: иногда казалось, что он приходит из глубин разума муффия, иногда он взывал из его сердца, иногда он эхом отзывался из недр живота. Это был, вне сомнения, голос внутренний, но временами казался Барофилю чуждым, как дыхание бестелесного существа, вселившегося в его плоть. Кто с ним подобным образом заговаривал? Демон, архангел? Сам Крейц? Снизошла ли на него благодать? Был ли он околдован злыми силами адских миров?

Он спрашивал себя, не оказался ли он жертвой стирания, но это предположение не выдерживало критики, ибо главной особенностью стирания было как раз то, что самой жертвой изменения в мозгу не обнаруживались.

Голос сопровождался раздражающим покалыванием в районе солнечного сплетения, зудом, от которого не удавалось избавиться и причину которого дворцовые врачи не смогли определить.

— У вас отменное здоровье, Ваше Святейшество, — с легкой извиняющейся улыбкой неизменно делали они заключение.

Голос внушал ему идею отправиться в запечатанную комнату в библиотеке епископского дворца. Поначалу Барофиль сопротивлялся, полагая, что заболевает шизофренией, но затем — после пяти бессонных ночей — наконец подчинился, в равной степени из любопытства и из-за изнеможения. Тогда он попросил экзархов и послушников не беспокоить его ни при каких обстоятельствах, закрылся в библиотеке, пересек одну за другой несколько комнат и обнаружил скрытую за отодвижной секцией стены округлую бронированную дверь. Все, что ему нужно было далее сделать — это следовать инструкциям голоса и набрать на клавиатуре замка отпирающий код. Дверь с ужасным скрипом открылась. Он проскользнул в огромную залу с неровным низким потолком, где господствовал удушливый запах плесени и консервантов. Луч его фонаря осветил побитый бетонный пол и открыл бесконечные полки, заполненные голокнигами, книгофильмами и старинными бумажными книгами.

Затем голос проводил Барофиля сквозь настоящий лабиринт стеллажей и проходов, привел к металлическому шкафу и направил его руку к небольшой фильмокниге, втиснутой на центральную полку между двумя внушительными томами издания Средних Эпох. Эта идеально сохранившаяся книжица относилась к периоду исхода Крейца в великую пустыню Осгора, промышленного спутника Сиракузы.

Муффий перевернул неподвластные тлению страницы, усеянные крошечными экранчиками, на которых разворачивались закольцованные видеозвуковые сценки, иллюстрирующие текст. Он был потрясен, когда впервые в своей жизни увидал лицо и услыхал голос Крейца, человека лет сорока с бритой головой и проницательными глазами. Сидя обнаженным по пояс на песке, основатель Церкви говорил о самом драгоценном сокровище человеческого существа — о душе, об этом хрупком цветке, который увянет, если его заточить в оковы догм и притворства. Он подчеркивал каждую фразу громкими восклицаниями или громовым смехом, а иногда потрясал длинным корявым посохом, валявшимся у его ног. Несмотря на ограниченные возможности экраностраниц и возраст голографической записи, от него исходила невероятная сила, рвущаяся в бой энергия, едва умерявшаяся взрывами веселья и ребяческой непосредственностью. Несомненно, у захваченного темой голооператора не оставалось ни желания, ни даже рефлекторного порыва отвернуть объектив к аудитории, и, хотя эта сцена была записана примерно пятьдесят столетий тому назад, у муффия возникло ощущение, что воскрешенный в записи Крейц обращался лишь к нему, возник из далекого прошлого, чтобы придать новый смысл его поискам — этим поискам, которые до сих пор под влиянием обучения в школах священной пропаганды выливались в фанатизм, в отказ от собственной человечности.

После голос посоветовал ему научиться защищать свой разум от просмотра инквизицией, стирания и ментальной казни. Он неохотно закрыл книгофильм, пообещав себе возвратиться к нему и досмотреть как можно скорее. Затем, все еще подчиняясь велениям голоса, подошел к пристенному стеллажу, с которого извлек бумажную книгу, возраст которой насчитывал более восьмидесяти веков, судя по дате, указанной внизу второй страницы: 12 десембриуса 49 года. Работа еще докрейцевская, написанная на космике, примитивном языке космических колонистов, в толстом кожаном переплете, обработанном консервантами, на котором не упоминалось ни названия, ни автора.