Цитадель

Гладиолус, очевидно, устал от таких разговоров, и его глаза сами по себе слиплись.

Я же себе сказал еще следующее, как бы для себя заключая и более важное обозначая.

– Суть ума моего или другого в приросте времени самого от рождений наших, по роду одному передающихся.

Сказал я так и задумался над тем, да так, что вскоре и сам спать свалился, ибо ум мой слабо еще в мозгах состоял и только-только вырисовывался.

О самих мозгах знал я многое из детства своего малосытного.

Хоть и кормил я вельможу того с руки, да самому мало что попадало. Потому, приходилось иногда корм самому добывать и самими мозгами питаться. То дело мне одному не под силу было и потому звал я друзей старших.

Вместе мы разворачивали то все и поедали. Надо сказать, что съедать мозги и что-то в этом роде боялись.

Я пример тому подал, да так оно и пошло. Не боялся я и вред какой нанести другу четвероногому, которого спасал и вызволял из беды иногда.

Считал, что то тварь, в целом, для жизни людской предназначена и способна помочь ему в достижении успеха ума.

Само слово ум – не знаю, откуда взялось. Было то у меня сызмальства и в речи просто велось.

Никто меня тому специально не обучал и по большей части, от меня к другим так же просто и перешло.

В общем, с мозгами и с умом я с детства знаком был, а потому, значение этому особое придавал и по сути жизни только с тем и к тому шел.

Проработал я у купца того, сотоварища моего старшего, долго.

Примерно лет девятнадцать мне исполнилось, как я от него к другому подался. Так случилось не потому, что я с ним поругался, а из-за того, что захотелось мне делу другому обучиться.

Погоревал мой старший друг, но все же отпустил, хоть и не был я в рабах у него или в какой другой зависимости.

Это просто так сказано. Распрощались мы тогда и в годы старшие встретиться условились.

– Как услышишь, что по Земле молва обо мне пошла, так сразу и приходи, – сказал я ему на прощание, руку подав и поцеловав.

– А как узнаю, что то про тебя? – спросил друг сквозь слезы.

– Имя мое. Оно одно. Это-то тебе и подскажет.

– Точно, – подтвердил он и рукою по моей спине и груди провел, как бы заглаживая шрамы те большие, что от рукоприкладств людских остались.

На том и простились.

Смахнул и я слезу, как-то жалко было расставаться. Все же, не один день провели вместе и были почти, как братья.

Но дело то уже сотворено было, а потому, повернулся я и зашагал к новому своему избраннику, дабы с его трудом поближе познакомиться.

Нового моего сотоварища звали Никоспориус, что обозначало почти непревзойденный из словес людских обозначений всяких.

Это за дело его так прозвали. А занимался он делом непростым.

Собирал остатки подати людской /из того, что от подати общей осталось/ и сотворял из него новое, что хорошо пахло, огнем горело и во рту зябью пробегало, коли его пригубить.

Люди прозвали его еще Спиритиусом за летучеть его напитка изготовленного.

Так я познакомился с новым для меня делом и впервые в жизни испробовал алкоголь.

Мастер тот именно его приготовлением занимался. И был по делу тому первый во всей округе живущей.

Долго я к делу тому приноравливался. Вначале плохо у меня получалось, и от людей жалобы шли в мою сторону.

Хотел мастер меня за то даже выдворить из своего поместья небольшого, да только и спасся я тем, что трудился всегда хорошо. Потому, простил он меня и обучил делу по-новому.

Вот тогда я и допонял все, и начал производить жидкость ту, ничуть не хуже. Порадовался успеху тому сам мастер, и вместе мы то отметили тем самым живым огненным напитком.

Впервые в жизни я тогда над собою летал, тело свое видел как бы сверху и везде по округе носился. На другой день было не легче.

И только аж на третий дремота моя проходить начала, а сам я к жизни реальной возвращаться. Решил больше, что потреблять его не буду особо, а так, лишь понемногу, как то делают люди другие и в небо почему-то опосля смотрят.

– Видения у них появляются после того, – объяснял мне сам автор, – я же сам того не вижу уже давно.

Многому я у того Никоспориуса научился. Стал жизнь саму несколько по-другому воспринимать и стал чтить его, как первого моего настоящего учителя.

Таким он и был для меня, так как объяснял много, рассказывал и подтверждал реально.

Любил, правда, учитель мой выпить напитку того лиходейного, из-за чего многое с ним и живое, и неживое происходило, но все же, поучал всяко и ублажал мою уможивущую суть.

Отчасти из-за него я и сам к напитку тому пристрастился, но еще и потому, что выхода для себя внутреннего опосля первого случая больше не видел хоть сколько не пил.

– Так бывает только раз, – объяснил мне тогда мой учитель, – когда перепьешь – больше не повторяется. Так случилось уже со многими.

– Жалко, – отвечал ему я.

– Жалко, – повторял Никоспориус и руками в стороны почему-то разводил.

Пробыл я в учениках у него долгое время, лет несколько.

К напитку тому хорошо приучился и уже не пьянел больше как сразу, а на ногах хорошо держался, как и он сам.

Пробыл бы, наверное, я и больше, как если бы

беда одна не наступила и нас в путь совместно не увела.

Повелась у нас война древнегреческая.