Цирк, цирк, цирк (рассказы)

— А знаешь ли ты, верблюжатина, что кто не работает, тот не ест?

Петя не знал этого и промолчал. Тогда Серафима плюнула, принесла ему воды и ушла.

Старшего дрессировщика звали Михаил Михайлович. Небольшого роста, худощавый, одетый в обыкновенный комбинезон с лямками, Михаил Михайлович был похож на мастера цеха, на этакого заводского ветерана, который говорит директору «ты» и поучает молодых, неопытных инженеров.

Но это только внешне. На самом деле Михаил Михайлович никогда никого не поучал. Он просто и очень толково объяснял, что и как нужно сделать.

Михаил Михайлович говорил всем «вы» и, к неописуемому восторгу Серафимы, называл ее Серафимой Петровной.

Заслуженный артист, услыхав ее отчество, тут же прозвал верблюда Петром Серафимовичем. Все засмеялись, Серафима обиделась, но ненадолго. В течение нескольких дней все называли Петю по имени и отчеству, потом эту шутку забыли, но Серафима почему-то стала значительно теплее относиться к верблюду. Она перестала по-извозчичьи кричать на него и однажды, меняя Пете подстилку, запела тоненьким голоском:

Куда бежишь, тропинка милая,

Куда зовешь... куда ведешь?..

Это было настолько неожиданно, что Петя перестал жевать и повернул голову, удивленно глядя на Серафиму.

— Ну чего ты, глупенький? — сказала Серафима, смутившись.

Петя потянулся к ней, блаженно прикрыл глаза и... (Серафима могла бы в этом поклясться!) улыбнулся. По всей вероятности, так оно и было, потому что ни осла, ни свиньи рядом не было и Петя мог не стесняться нахлынувших на него чувств.

Как-то после утренней репетиции Михаил Михайлович сказал:

— А знаете что, Серафима Петровна, не грех бы вам почитать, что о наших питомцах умные люди пишут.

— Господи, — сказала Серафима, — да я про них и сама-то все знаю, хоть сейчас садись да пиши. Они, Михаил Михайлыч, мне вроде как родственники стали, даже еще ближе. У меня, к примеру, тут неподалеку тетка живет — нашего бати сестра, да одних двоюродных душ пять будет. Дак я об них и не думаю вовсе, а все об зайцах, да лисицах, да об Пете об этом!

— Ну вот и хорошо, — сказал Михаил Михайлович. — То есть не очень хорошо, душ-то двоюродных забывать не следовало, а книгу эту проглядите на досуге.

«Это где же я досуг-то возьму?» — подумала Серафима, но книгу обернула в афишу заслуженного артиста и унесла к себе.

Старый однотомник Брема Серафима прочла за два дня. Книга ей понравилась, и всю последующую неделю Серафима пыталась создать «естественные условия» для своих подопечных.

С грехом пополам ей удалось приблизить зайцев и лисиц к условиям Брема, правда, не выпуская из клеток. Кошку она просто брала домой, поила молоком из блюдца и играла с ней. В такие минуты кошка забывала о своем цирковом образовании, вся важность с нее слетала, и она самозабвенно прыгала за бумажкой, привязанной к нитке. Наверное, ее очень устраивали эти «естественные условия», потому что, когда кошка по приказанию Михаила Михайловича была водворена в клетку, она так жалобно мяукала, что у Серафимы разрывалось сердце.

Михаил Михайлович не испугался бурной деятельности, вызванной однотомником Брема, и принес Серафиме еще несколько книг о животных. Среди них была и книга заслуженного артиста, где он писал о том, как работает в цирке, как дрессирует зверей и как труды академика Павлова помогли ему стать хорошим дрессировщиком.

Этого Серафима совсем не поняла, так как считала, что стать хорошим дрессировщиком заслуженному артисту помогли труды не Павлова, а Михаила Михайловича. Тем более что совсем недавно заслуженный артист на собрании говорил, что он работает с Михаилом Михайловичем уже тридцать лет, что Михаил очень хороший и много сделал для всего советского цирка.

А Михаил Михайлович сказал «спасибо» и удивился, что до сих пор не привезли сгущенного молока для медвежат.

Книжка заслуженного артиста была полна непонятных выражений. Тут были и «вкусовые ощущения», и «гуманизм дрессуры», и «условные рефлексы», и даже какие-то «кортикальные изменения». А про Михаила Михайловича не было ничего.

Серафима очень хотела узнать, кто такой Павлов и в каком цирке он работает. У Михаила Михайловича спросить она постеснялась, боясь его этим обидеть.

— Здравствуй, Сима-Серафима! — как-то на репетиции сказал ей заслуженный артист. — Это что же за книжка торчит у тебя из кармана?

Серафима вытерла руки подолом халата и показала книгу.

— Ух ты! — сказал заслуженный артист. — Никак меня прорабатываешь?

— Ну что вы! Я вас не прорабатываю. Я как бы учусь. Мне Михаил Михайлович велели книжки про зверей читать...

— Скажите, пожалуйста, какие вы у меня с Михаилом Михайловичем! — удивился заслуженный артист.

— Я уже этого... ну, Брема, прошла, — обрадовалась Серафима. — Теперь по вас занимаюсь. Только я...

Она слегка замялась.

— Ну, что «только»?

— Только я тут маленько не все разбираю.

— Ах, Сима, Сима, — вздохнул заслуженный артист. — Не все понимаешь, говоришь? Что же ты думаешь, что я все понимал сначала? Нет, братец! В наше время никаких книжек не было. Своими руками все делали, своей головой до всего доходили. Это уж вам повезло!

— А Павлов?