Цирк "Гладиатор"

Завёртывая мясо в круглые соченьки, он сыпал комплименты с азартом столичного донжуана. Чувствуя своё превосходство, любуясь её смущением, разошёлся окончательно.

Позже, когда вместе с Макаром Феофилактовичем сидели за столом, предложил выпить за его молодую жену. Она начала было отказываться, но Макар прикрикнул на неё. Крякнув, выпил. Проговорил сам себе:

— За пельменями и нищий пьёт, хвати тя за пятку.

Снова стал расспрашивать о племяннике… Праздная началась жизнь у Татаурова. До полудня он валялся в постели; уничтожив приготовленный Дусей завтрак, плёлся к Макару в бильярдную, к вечеру всегда бывал в выигрыше. На эти деньги покупал водку, расплачиваясь ею за приют.

Чем дольше он жил у гостеприимного старика, тем сильнее ему нравилась его молодая жена. Оставаясь по утрам с нею с глазу на глаз, он забрасывал её комплиментами.

Она вспыхивала, смущалась, делала вид, что старается пресечь его ухаживания… Как–то, проводив Макара на работу, Дуся прикорнула у себя за ситцевой занавеской, а проснувшись, увидела в ногах Ивана.

— Девочка в кровате, как селёдочка в салате, — забалагурил он.

Натягивая одеяло до подбородка, Дуся произнесла:

— Вы всегда такое скажете…

А он, положив ей руку на бедро, продолжал обольщать:

— Роза вянет от мороза, ваша прелесть — никогда.

Она постаралась выскользнуть из–под его руки, но Татауров, поглаживая её, начал говорить, какая она раскрасавица — красивее всех женщин на свете. Ему хотелось сказать ещё что–нибудь оригинальное, но, как назло, не мог припомнить ни одной рифмованной фразы. Время уходило, а Дуся ждала, смотрела на него, застенчиво улыбаясь.

И вдруг его осенило. Он вспомнил об открытке, которая лежала в его чемодане вместе с отчётами чемпионатов — остатками его славы. На открытке был изображён усатый господин во фраке, обнимающий одной рукой шикарную пышную даму, а другой поднимающий рюмку с пенящимся вином. И Татауров галантным тоном, как казалось ему, процитировал стишок с этой открытки:

— Жизни путь твой усыплю цветами, нежной лаской тебя обовью.

Он прижался своей щекой к её лицу, начал щекотать усами.

— Иван… — говорила она. — Иван… Не надо.

А он рисовал перед Дусей картину беззаботной жизни в столице, заверял, что увезёт её с собой. Потом по мягкому одеялу перевёл руку на грудь. Ей было стыдно, но она терпела, считала, что так и должно быть. Только закусила губу и шептала просительно:

— Не надо… Не надо…

А когда через несколько дней случилось то, что обычно случается между молодой женщиной и молодым мужчиной, которые тянутся друг к другу и подолгу остаются наедине, Дуся бросилась в его объятия, забыв обо всём: о благодарности к мужу, о последствиях, которые повлечёт за собой эта связь, о том, что связь эта греховна.

Иван для Дуси был первым мужчиной, который растревожил её сердце, и она отдала ему всю свою нерастраченную страсть. Старик Макар взял её в жёны из жалости, как считала она. Ей было семнадцать лет, когда умер её отец — коридорный из Чучаловских номеров, друг Макара. Хозяин–домовладелец согнал её с квартиры, и добрый старик, только что отстроивший свой уютный домишко в Ежовской слободе, из жалости взял её к себе.

Она из благодарности целые дни хлопотала по хозяйству — скребла дощатые полы, копала гряды, колола дрова, солила на зиму капусту, ухаживала за курами.

Необходимость отвечать на ласки старика она считала такой же естественной вещью, как и стирку белья. Она исполняла роль жены так же деловито и честно, как делала всё остальное. И Макар Феофилактович сказал ей как–то, что это грех жить без венца, она удивилась — она же ничего от него не требовала. Но раз грех, значит грех. И она безропотно пошла к попу и с достоинством приняла его благословение. И так же с достоинством она принимала поцелуи своего мужа, когда подвыпившие старики кричали «горько».

Макар был, по её мнению, отличным мужем. Он был ласков и добр и не докучал своей любовью. Живя затворницей, она не видела других мужчин, а Никиту, который, приехав из деревни, стал жить у дяди, считала долговязым мальчишкой — слава богу, она была его старше на восемь лет. Всё время, пока он жил у них, она обращалась с ним как взрослая. И парень, воспитанный в строгой патриархальной семье, ни разу не посмотрел на неё как на женщину. «Чужая жена — это святыня», «Не пожелай жены ближнего», — говорил ему покойный отец. А Дуся была вдвойне святыней — она была женой его дяди. Дуся могла при нём переодеть платье, и это нисколько не волновало его. И он ходил по комнате в одном белье, считая это естественным.

Не так смотрел на Дусю Иван. Избалованный женщинами, он видел в них предмет, доставляющий удовольствие. Ни ситцевое платье, ни скромный платок не могли скрыть от него Дусиной красоты. Не успев обжиться в чужой квартире, он уже понял, что молодая, здоровая баба не получает радости от сухонького старичка, а если так, то стоит раз или два приголубить её, и она упадёт к его ногам как спелый плод.

Теперь его гордость была удовлетворена, но вскоре Татауров начал тяготиться Дусиной любовью.

Он говорил ей иногда с усмешкой: