Цирк "Гладиатор"

Потом, когда Ефим уже уснул, она долго лежала усталая, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить любимого. Улыбалась в темноту, думала: какое это счастье — встретить предназначенного тебе человека. Она до сих пор, по существу, была одинока. Росла без родительской ласки, детство прошло в Тифлисе у злой бабки, родители взяли её к себе поздно и никогда не пытались с ней сблизиться. Нина видела их редко, и даже тогда, когда мать стала обучать её своей профессии укротительницы, у них не было общего языка. Девочка росла замкнутой, а ранние выступления в цирке с дрессированными львами сделали её не по годам взрослой. Вместе с осторожностью они выработали в ней гордость и неприязнь к толпе, ради которой она почти каждый вечер рисковала своей жизнью. Замкнутость и надменность отталкивали от неё окружающих мужчин, которые не привыкли тратить много усилий ради привычного мимолётного флирта. Кроме того, они были недалеки, самонадеянны и неумны, а за их внешней изысканной вежливостью были лишь грубость и равнодушие. Ефим оказался первым человеком, которого интересовало не её красивое тело, а душа. Он смотрел на неё преданными и восхищёнными глазами, был почтителен и нежен, едва осмеливался. взять её под руку или поцеловать ладонь. Дерзкий силач, от одного имени которого трепетали «геркулесы» и «пещерные звери», Ефим в её присутствии вёл себя как неопытный гимназист. В те редкие минуты, когда девушка оставалась с ним наедине, она чувствовала, как оттаивает её застывшее сердце. Нине было с ним хорошо — остального она ещё не знала; страсть была ей ещё не понятна. Потом произошло то страшное, от чего и сейчас её бросало в дрожь. Убийцы в крылатках, зловонная вода Мойки, горячка, чужой город, где она, придя в себя, узнала, что Ефим мёртв, трагическая гибель отца — всё это сломило девушку. Она уже не жила, она — существовала. Она механически жонглировала, механически садилась за обеденный стол, механически обсуждала с портнихой фасон нового костюма. Если бы брат не следил за ней, она бы бросила всё. По как Леван ни старался — не мог же он, в конце концов, жить за неё. И вот в это время вездесущий Коверзнев сообщил, что Ефим жив. Потрясение от известия было так велико, что Нина разрыдалась в истерике. Плача и смеясь, она требовала сейчас же ехать в Чухонскую слободу. Ефима не оказалось дома, но сейчас это уже не имело значения: огромное спокойствие охватило Нину. И всё началось сначала. Ефим был по–прежнему кроток и внимателен, а она чувствовала себя его старшей сестрой. Они не стремились к большей близости, и лишь гулкие удары в висках, когда он нечаянно касался её груди, заставляли девушку смотреть в его глаза напряжённо и ожидающе. И, может быть, потому, что они поднимались к своей любви от ступеньки к ступеньке, а не бросились навстречу разгоравшейся страсти, Нина сейчас испытывала всепоглощающее счастье.

39

Коверзнев обивал пороги редакций, доказывал, что печётся не о себе — отстаивает будущее спортивной борьбы в России. Он везде и всюду писал, что коммерсанты типа Чинизелли развращают спорт и это аукнется через много лет. В одной из статей он назвал Чинизелли «растлевателем борьбы».

В газетах по–прежнему вежливо, но упорно отказывали. Издатели, ранее рвавшие у него материал из рук и платившие тройной гонорар, предпочитали печатать бездарные брошюры о «волжском крючнике» и «человеке с мускулами льва». Имя Коверзнева в борцовских обзорах обливалось грязью.

Он возвращался домой усталый и голодный, равнодушный ко всему. Садился на стул, тяжело облокачивался на колени. Снег обваливался с полей шляпы, таял на ковре. Если Рита была дома, она ругалась. Он сидел, не слушал — думал о своём.

Впрочем, дома она бывала редко. Приходила под вечер, раскрасневшаяся от мороза, красивая, со вкусом одетая. Обычно приносила какую–нибудь новую вещь — статуэтку балерины, модное бра. Коверзнев осторожно напоминал, что денег у них мало, их надо растянуть ещё, по крайней мере, на полгода, а то, с грудным ребёнком на руках, они окажутся у разбитого корыта.

Она останавливалась посреди комнаты, надменно смотрела на него через плечо, говорила, что не для того выходила замуж, чтобы отказывать себе во всём.

Глядя на то, как она пытается обставить комнату, Коверзнев думал: «Уж не надеется ли она в самом деле на то, что я уйду и оставлю ей квартиру? Но как же ребёнок?»

«Если бы не ребёнок, я бы ушёл». Коверзневу казалось, что он уже ненавидит своего будущего сына, как ненавидит жену. Но чувство долга не позволяло ему бросить Риту в таком положении.

Она меняла дневной туалет на вечерний и отправлялась развлекаться. Внешне, видимо, ничего не изменилось. Она осталась такой же красивой, платья она не продала. А о рассчитанной прислуге и потерянных комнатах, наверное, никто и не предполагал. Значит, она не потеряла своего места в свете, а муж, если и не показывался с ней, так, видимо, только потому, что был занят работой над новой книгой.