Цирк "Гладиатор"

— Не хотите ли сыграть, Ефим Николаевич? — предложил почтительно лохматый.

Верзилин согласился. Первые две фигуры получились, третья — нет.

Грузчики принялись услужливо объяснять, как держать нож, как взмахивать рукой, как прицеливаться:

— Вот, Ефим Николаевич, так. Этак пальчики, а клиночек сюда. Самое главное — вовремя разжать руку. Вот–вот. Распрекрасно. Ещё разок. Вам — вне очереди. Хорошо. Прямо распрекрасно.

— Ну, давайте по–честному, форы мне не надо. Вы по разу, и я по разу. Идёт?

— Идёт, Ефим Николаевич.

Лохматый взял ножик и пошёл, и пошёл выделывать им фигуры: с каждого пальца, с голого локтя, с подбородка, со лба, даже с носа. Зеваки собрались, смотрят, подбадривают.

Солнце над лесом, по серой воде — золотая дорожка, волны взблескивают, дымок над пароходной трубой светленький. Мальчишка выхватил из–под лодок рыбёшку, она сверкнула на солнце, шлёпнулась на берег. Стрекоза вздрагивает над одним и тем же местом. Божья коровка села на рукав. Верзилин снял её осторожно, посадил на ладонь; она распахнула крылышки, взвилась, покружила, села на нос лохматому, пока он нацеливался ножиком. Сведя большие плутоватые глаза в одну точку, он осторожно взял её толстыми грязными пальцами и протянул Верзилину, сказав:

— Ишь, шельма, улететь хотела.

Верзилин снова посадил её на локоть. Сиди, хорошая; сиди, красавица.

В толпу протиснулся мальчишка — в руках букет полевых цветов.

— Не продашь? — спросил Верзилин.

Мальчишка шмыгнул носом, почесал голое пузо, отступил за людей. Тогда лохматый зыкнул на него:

— Оглох? Отдай цветы Ефиму Николаевичу.

Малец сунул букет Верзилину. Верзилин дал ему пятачок.

— Пятак? Да вы что, Ефим Николаевич? Копейка — красная цена в базарный день… Отдай, отдай назад, — ужаснулся лохматый.

Верзилин пятак не взял: погладил мальца по голове, легонько щёлкнул по курносому носу. Подошла очередь играть, вздохнул. Раз! — ножик воткнулся. Два! — воткнулся. Третий раз не получилось. Ничего не поделаешь — проиграл. Грузчики забили нож в землю до отказа. Надо вытащить зубами. Не получается, земля в рот попадает. Мужики смеются. Есть! Вцепился. Готово!

— Ай да Николаич! Молодчага!

— Свой парень! Недаром Никита с тобой дружит.

Подошёл старик в поддёвке и сапогах, с удивлением посмотрел на Верзилина, на всякий случай поклонился. Стал уговаривать парней: приходит пароход, груз срочный, деликатный, может попортиться, разгрузиться надо быстро, плата двойная.

Верзилин вдруг вспомнил зимний пожар, гладиатора с огромным шкафом на спине, два часа тяжёлой работы; захотелось поработать бок о бок с этими парнями. Но он сдержал себя, пожал им на прощанье руки, стал ждать Никиту.

Никита пришёл вскоре. Поднимались в гору медленно, разговаривали. На Николаевской улице увидели афишу: «Синематограф «Колизей». Перед вечерними сеансами выступает король цепей Ян Пытля».

Верзилин усмехнулся, покосился на Никиту.

Синематограф только что открылся. Говорили, что он был одним из крупнейших в России, и хозяин его — Румянцев, обслуживающий такую громадину один с женой и свояченицей, делал всё, чтобы повысить сборы. Публика к нему так и валила, несмотря на дорогие билеты.

Под звуки марша, выбиваемого из рояля румянцевской свояченицей, огромный Ян Пытля, облачённый в греческую тунику, золотую каску и верёвочные туфли, выходил на помост. В течение десяти минут он разгибал небольшие подковы, гнул монеты, рвал цепи; потом обращался к поражённой публике с предложением бороться на поясах. Все опускали глаза. Желающих не оказывалось… Ни Ян Пытля, ни хозяин синематографа Румянцев не были дураками; прежде чем начать эти гастроли, они дождались отъезда атлетов из Вятки…

Так было четыре дня. На пятый после привычно–равнодушного призыва Пытли к сцене подошёл здоровенный детина в белой косоворотке, расшитой васильками, и заявил, что он принимает вызов.

Пытля отвернулся в сторону, словно не видел парня, и, торопливо застёгивая тунику бронзовой брошкой, изображающей львиную морду, пошёл с помоста.

Парень в рубашке с васильками повторил свои слова. Но тапёрша забарабанила по клавишам изо всех сил, стараясь их заглушить.

Кто–то из публики запустил в Пытлю огрызком яблока:

— Сдрейфил! Фюить!

Пытля обернулся. И тогда в наступившей тишине на весь зал раздался дребезжащий голосок щупленького старичка:

— Ты герой, видать! Против овец молодец, а против молодца — сам овца!.. Хвати тя за холку!

— Братцы! — закричал кто–то радостно. — Да ведь это Никита Сарафанников!

— Действительно — Никита! — обрадовались в другом конце зрительного зала.

Пытля угрюмо посмотрел на возбуждённый народ.

— Давай, давай, не трусь! — подбодрил его кто–то.

— Не трусь, не трусь, сейчас тебя наш Никита разделает, как бог черепаху!

— Под орех!

Из–за экрана выглянуло испуганное лицо с взлохмаченными волосами, взглядом поманило Пытлю. Тот, насупившись, подвинулся на шаг, затем перевёл взгляд на Никиту, показал глазами за кулисы (дескать, иди, раздевайся) и спустил с плеч шёлковую тунику. Ждал.

Когда Никита вышел на помост, Феофилактыч азартно ударил себя по коленке и с самозабвением воскликнул: