Цирк

Вид у меня, наверное, был просто запредельно идиотский. Поэтому, когда я услышал женский смех — да что там, просто хохот! — даже как-то и не удивился особенно. Просто оглянулся.

Она хохотала так, что вытирала слёзы.

Моя ровесница плюс-минус, очень хорошенькая. Немного, может, полненькая, но не жирная, не тяжёлая туша, а мягонькая такая плюшечка. И личико мягонькое, губки бантиком, курносый носик, и кудряшки облачком, и вся, от грудок остреньких до полненьких ножек, обтянута трико в золотых блёстках, а поверх трико — юбчонка короткая и пышная, из разноцветных треугольников, как у циркачей.

Еле выговорила, прямо задыхалась от смеха:

— Ты это повторить сможешь? Готовый номер же!

У меня сердце ёкнуло.

— Номер? — говорю. — Номер?!

А она подошла и схватила меня за нос. И потянула.

Я должен был понять! Догадаться! Но когда мой нос потянулся, как пальцы — я обалдел ещё больше, я совсем обалдел, у меня рот открылся сам собой. И девушка, хохоча, нос отпустила — чтоб он прищёлкнулся обратно.

У меня в голове начали появляться какие-то проблески. Я взял себя за нос и стал его растягивать… а сам при этом думал, насколько можно вытянуть… не нос, а совсем наоборот — и сам заржал ни с того, ни с сего. Ржал и ржал, до слёз.

Это было вообще не больно. И не неприятно. Странно, ужасно странно, но не больно. Не больнее, чем если потянуть себя слегка за мочку уха… вот кстати. Я и за уши себя тягал. А она хохотала, и кто б её осудил!

Я слёзы вытер и немного успокоился.

Нет, не больно. Но — ненормально же, абсолютно ненормально! Так ненормально, что жутко. Вот как же я теперь… что это такое вообще? Что со мной? С моими костями, там, с мышцами, с кожей… что за жесть?

А она говорит:

— Ты мой партнёр теперь. Это хорошо, потому что смешной ты просто до ужаса.

А я туплю:

— Партнёр? Как… почему — партнёр?

И тут она… ёлы-палы, ну невозможно же так! — она ухватила свои соски, сквозь трико, и их потянула — потянула, как мой нос — и я прямо не знал, что тут надо чувствовать, у меня аж в мозгах что-то замкнуло. Поэтому, когда она их отпустила и они щёлкнули, я только хихикнул.

Нервно.

А она мне сказала:

— У нас с тобой общий номер будет, «два-резиновые-два». Ты тоже сильно упругий был там, наверху?

И мне… меня… мне стало как-то… вдруг навалилось. Дошло.

— Да уж, — говорю. — Упругий… удар держал, пожалуй, но и пинали, как резинового, что уж. И гнулся во все стороны. И натяги… то есть… да ладно, мы тут свои, я вижу. Меня Вадик зовут, если что.

Она только усмехнулась понимающе.

— Ладно-ладно, уж как меня натягивали — тебе даже не снилось. Мы тут, конечно, те ещё артисты — но, ты знаешь, здесь, по крайней мере, весело. Моментами.

И снова расхохоталась:

— У тебя такая рожа была! Ты прирождённый клоун просто! Вадик-Каучук, прямо для афиши имя!

Я вроде обиделся, хоть и не до настоящей злости — могла бы и грубее съязвить, чего там. Огрызнулся, но слегка:

— Я клоун, а сама ты кто?

А она себе уши оттянула и прищёлкнула:

— А я — клоунесса! Не лезь в бутылку, чудило, лучше быть смешными, чем жалкими! — и добавила тише: — Или страшными.

У меня по шкуре прошёл мороз.

— Слушай, — говорю, — подруга… как тебя? — а мы — где?

— Меня Настя, — отвечает. — Где-где… в цирке мы. Устроит тебя?

— Хорошо, — говорю. — В цирке. А где цирк?

Настя снова усмехнулась, как-то криво:

— Не надо тебе знать пока. Тебе привыкнуть надо. Главное — особо не думай, иначе потихоньку сойдёшь с ума… не думай, пока не разберёшься. Нам повезло, понимаешь? Мы — просто резиновые. Клоуны. Антрепренёр нас, можно сказать, пожалел…

— Антрепренёр? — говорю, а сам понимаю, почти всё уже понимаю.

Настя меня щипнула за щёку и отпустила, чтоб щёлкнуло, но я почти даже и не заметил:

— Что ты ему сказал? Что вокруг у тебя блядский цирк? Что ты служишь клоуном у пидоров? Что выделываешься, как на арене — сегодня и ежедневно? Что-то в этом роде?

— Нет, — говорю. — Сказал, мол, лучше цирк, чем это всё…

Она покивала:

— Ну вот и молодец. Не худший случай.

Она хотела ещё что-то сказать, но тут пришёл очень странный тип, а за ним маршировали серые роботы или куклы без лиц, с граблями, вёдрами и ещё каким-то инвентарём.

— Видишь, — сказала Настя, — униформисты идут. Лицо не сохранить — хуже некуда, и души там — самая малость… жалкие остатки.

Но я глазел на их начальника. Мне показалось, что на нём такая красная цирковая униформа, со шнурами и галунами, но я присмотрелся — а он голый! Вообще! Эти шнуры, галуны и пуговицы росли прямо из него, из его красной кожи! И член, обшитый галуном, болтался под пуговицами! И сапоги росли прямо из ног! А на лице росла брюзгливая маска с пышными усами и горбатым носом — и из прорезей смотрели маленькие злые глаза.

Меня аж оторопь взяла.

А он сказал тонким визгливым голосом:

— Идите отсюда! Тут денники надо вычистить!

Настя мне тихо сказала:

— Валим, пока он не начал скандалить. Шталмейстер, тоже из жалких… ну его. Лучше познакомишься с труппой, — и я пошёл за ней, не споря.

Как во сне.