Цикл рассказов «Пространства»

Таволгин попробовал затянуться и удивленно посмотрел на белый цилиндрик фильтра, сигарета незаметно догорела и умерла в руке. Раздавил фильтр в большой пепельнице тяжелого стекла, которой вполне хватало пространства на подоконнике, и снова откинулся, положив затылок на сцепленные за головой ладони. Чуть повернув голову, Таволгин скользил взглядом по поверхности летнего двора, постепенно звуки становились все более привычными, обретали повторяемость, некую предсказуемость, даже если случались впервые, Таволгин начал неосознанно ловить узор дня, протекающего за окном.

Такое случалось с ним не раз - он любил это свое состояние и ждал его, ждал безотчетно, не до конца веря в то, что это не вымысел, родившийся на грани беспокойной дневной дремы, тонкой и ломкой, словно лед на осенних лужах.

В такие моменты стеклистая прозрачность, которая и без того всегда окружала Таволгина начинала идти разводами, внутри что-то текло и радужно переливалось.

Таволгин нашарил пачку, не глядя потянул сигарету, прихватил губами фильтр, со вкусом откинул крышку старой Zippo, вслушиваясь в солидное кликанье, прикурил.

Звуки двора, наконец, попали в ритм, жаркое марево дня расплавило данность, воздух потек, размывая и, в то же время, непостижимо, неразумно, делая предметы, людей, звуки и запахи боле четкими, заставляющими сердце Таволгина сладко замирать, как в детстве, когда тропинка, начинавшаяся от самой калитки желтого дачного домика уводила каждый день в совершенно новый мир, и это было прекрасно само по себе, а если преодолеть сон и выйти к тропинке рано-рано утром, в неурочный час, когда и тропинка и весь летний, еще прохладный после ночи, лес тебя не ожидают, когда они расслаблены и естественны, то можно уловить след, не предназначенной для человеческих глаз, жизни.

Таволгин сидел и смотрел, как становятся все более медленными движения девочки лет пяти, капризной и толстощекой, с дурацкими богатыми бантами в кукольных волосах, как все более плавно колышутся складки ее белого платья, и кто только додумался на ребенка такой неудобный парадно-выходной кошмар напялить, подумал Тавогин неторопливо затягиваясь, немного неуверенно улыбаясь, чувствуя какой вкусной, какой полной, становится каждая затяжка. Звуки со двора вплывали в окно медленными потоками и обретали запахи - одни были холодными и пахли ломтиками арбуза, который опустили, перед тем, как хрустко взрезать, в холодную проточную воду, а другие пахли скучно, как старый ковер, висящий на стене уже лет тридцать, купленный не от того, что был нужен, а оттого, что все покупали и вешали, и он висел и пропитывался дремотой и отвращением к самому себе, поскольку был сделан без любви, а третьи заставляли морщить нос, но не сильно, а так - походя, они опадали и исчезали, не тревожа Таволгина, с замиранием сердца глядящего во двор, боясь спугнуть ощущение нездешней золотистой прозрачности, желающего не двигаться и боящегося, что если он изменит привычный ритм жестов и мимики, то кто-то, тот, кто подарил ему этот подоконник, и эту сигарету, и этот двор, этот кто-то поймет, что Таволгин видит то, что не должно, и решит, что с него достаточно, и все кончится и останется только затянуться, ставшей вдруг горькой и ненужной сигаретой и уйти работать.

Тавогин перевел взгляд от детской площадки дальше - туда, где стоял дом, отделяющий шестиэтажку от улицы. Там, в тени деревьев, росших в небольшом палисаднике стояла девушка. Стояла и с легкой улыбкой смотрела на Таволгина. Она просто стояла и улыбалась, засунув руки в карманы мешковатых брюк, спокойно, уверенно существуя в том невозможном мире, что являлся Таволгину лишь на доли секунды. Сердце пропустило удар, Таволгин задохнулся от понимания того, что если вот сейчас, сию секунду, он поверит, просто даже допустит, что это все ненастоящее, то это будет правдой - прекрасно ленивый летний день будет длиться, он докурит сейчас, спрыгнет с подоконника, подойдет к ноутбуку, передумает, щелкнет выключателем чайника и заварит себе любимый зеленый чай, а потом все же сядет и будет работать, потягивая зеленый чай и смутно улыбаясь своему нежданному видению. И девушка эта будет самым милым, самым удачным плодом его, Таволгина, воображения.

Таволгин осторожно затушил сигарету. Мягко спрыгнул с подоконника, одернул футболку. Помахал рукой девушке, сердце замирало сладко, так оно может замирать только в семнадцать, помахал, обмирая от того, что она может не ответить, но она ответила, и Таволгин заулыбался во весь рот, идиотски, счастливо, задыхаясь от чудесной неизвестности, которую он уже не чаял пережить когда-либо, спрятав ее в дальних углах самых дорогих воспоминаний, ведь все его такие замирания, все ожидания и чудеса, краем цеплявшие в течение жизни, все они умирали и или улетали, понимая, что предназначены не этому человеку, что ошиблись адресом.