Цикл «Миллениум». Книги 1-5

Арманский сидел как парализованный, отчаянно пытаясь сообразить, что ему отвечать. Его первым побуждением было встать в позу обиженного и все отрицать. Потом он встретил ее взгляд и осознал: она впервые задала личный вопрос, причем на полном серьезе, и если он попытается отшутиться, она воспримет это как оскорбление. Ей захотелось поговорить с ним, и ему стало интересно, сколько времени она набиралась смелости, чтобы задать этот вопрос. Он медленно отложил ручку, откинулся на спинку кресла и наконец расслабился.

— Почему ты так думаешь? — спросил он.

— Потому что я вижу, как ты на меня смотришь и как отворачиваешься. А еще иногда ты хочешь протянуть руку и коснуться меня, а потом сдерживаешься.

Внезапно он улыбнулся ей:

— Мне казалось, что если я прикоснусь к тебе пальцем, ты откусишь мне руку.

Она выжидала, даже не улыбнувшись.

— Лисбет, я твой начальник, и даже если бы я и увлекся тобой, то никогда бы ничего себе не позволил.

Она по-прежнему выжидала.

— Между нами говоря, бывали случаи, когда я чувствовал, что меня к тебе тянет. Объяснить это я не могу, но это так. Сам не знаю почему, но ты мне очень симпатична. Однако ты меня не возбуждаешь.

— Отлично. Потому что из этого все равно ничего не выйдет.

Арманский внезапно захохотал. Саландер впервые высказала ему что-то личное, пусть даже это было самое неприятное, что только может услышать мужчина.

Он попытался подобрать подходящие слова:

— Лисбет, я понимаю, что тебя не интересует старик, которому уже пятьдесят с хвостиком.

— Меня не интересует старик, которому пятьдесят с хвостиком, являющийся моим шефом. — Она подняла руку. — Подожди, дай мне сказать. Иногда ты кажешься тупицей и бюрократом, и это меня раздражает, но ты, в общем-то, привлекательный мужчина, и… я тоже порой чувствую… Но ты мой шеф, и я встречалась с твоей женой и хочу продолжать у тебя работать, и закрутить с тобой было бы самой большой глупостью с моей стороны.

Арманский сидел молча, едва решаясь дышать.

— Я же понимаю, что ты для меня сделал, а неблагодарность не в моих правилах. Я ценю, что ты оказался выше собственных предрассудков и дал мне шанс. Но я не хочу, чтобы ты был моим любовником, и папаша мне тоже не нужен.

Она умолкла.

Чуть погодя Арманский беспомощно вздохнул:

— В каком же качестве я тебе нужен?

— Я хочу продолжать на тебя работать. Если тебе это подходит.

Он кивнул, а потом ответил с максимальной откровенностью:

— Я очень хочу, чтобы ты на меня работала. Но мне бы также хотелось, чтобы ты питала ко мне какие-то дружеские чувства и доверие.

Лисбет покачала головой:

— Ты не тот человек, с которым хочется дружить.

Казалось, она собирается уйти, и он сказал:

— Я понял, что ты не желаешь, чтобы кто-то лез в твою жизнь, и я постараюсь этого не делать. Но ты не против, если я по-прежнему буду к тебе хорошо относиться?

Саландер долго размышляла. Потом она ответила: встала, обошла вокруг стола и обняла его.

Арманский был совершенно обескуражен.

Только когда она отпустила его, он схватил ее за руку:

— Мы можем быть друзьями?

Она кивнула.

Это был единственный раз, когда она проявила к нему нежность и когда она вообще его коснулась. Этот миг Арманский вспоминал с теплотой.

За четыре года она так и не приоткрыла ему ни своей личной жизни, ни прошлого.

Однажды Арманский испробовал на ней свое искусство разбираться с «лобстерами». Он также имел долгую беседу с адвокатом Хольгером Пальмгреном, который, похоже, отнюдь не удивился его приходу, и от полученных сведений его доверие к ней отнюдь не возросло. В разговорах с Лисбет он никогда не касался этой темы и ни единым словом не дал понять, что копался в ее личной жизни. Он скрыл от нее свое беспокойство и просто усилил бдительность.

В тот странный вечер Саландер и Арманский заключили некое соглашение. В дальнейшем она станет выполнять для него задания по сбору сведений на новых условиях. Ей назначается маленькая ежемесячная зарплата, не зависящая от того, есть у нее работа или нет; настоящий же доход ей будет приносить выполнение поручений, каждое из которых он станет оплачивать отдельно. Ей разрешалось работать исключительно по собственному усмотрению, но за это она принимала на себя обязательство никогда не делать ничего, что могло бы смутить его или опозорить «Милтон секьюрити».