Цифровой журнал «Компьютерра» № 7

Вот он — фантастический, удивительный, недосягаемый, гармоничный и гениальный Грегори Дэвид Робертс:

Не знаю, удалось ли мне подарить читателям образ нового Че Гевары, однако для себя лично в этом человеке я нашёл уникальный и недосягаемый архетип художника-деятеля. Не теоретика-доходягу, покуривающего трубочку, завернутого в пледик и покачивающегося в креслице-качалке на съёмной московской квартирульке, и не толстопузого сибарита-полуйога-полувегетарианца, нежащегося на гоанском солнышке, а то, что называется REAL THING. И знаете, почему?

Если бы Грег Робертс заканчивался одними своими анархо-криминальными похождениями, то взгляд бы мой на нём не остановился! Сколько их бродит по свету — урок бесталанных. Ан нет! Робертс написал «Шантарам» языком Хэмингуэя и Стейнбека. В некоторых местах роман достигает головокружительных глубин Фолкнера. А продуманность сюжета, точность описаний и наблюдений, искренность передачи чувств, чистота мысли вообще роднит австралийца с вершинами классической литературы XIX века (мне показалось, что ближе всего — к Теккерею и Достоевскому).

Короче, «Шантарам» — это не просто шедевр, а однозначный must read, обладающий потенциалом перевернуть все представления читателя о том, что такое современный тотальный роман.

Наконец, последнее. У Робертса есть целый букет стилистических приёмов, которые доставляют изысканное удовольствие парадоксальной динамикой чувств и мыслей. Писатель не стесняется признаваться в переменчивости своих впечатлений и оценок и при этом он удивительно тонко мотивирует свою ментальную лабильность (кто бы сомневался, что Старому Голубятнику особенно приглянется эта черта Робертса!). В качестве иллюстрации этой лабильности привожу отрывок из самой первой главы книги, в которой герой романа описывает впечатления от первого знакомства с бомбейскими трущобами (цитирую по только-только увидевшей свет публикации в издательстве «Азбука», 2010):

"Поначалу в город вела широкая современная магистраль, обсаженная деревьями и кустами. Это напоминало чистенький благоустроенный пейзаж вокруг международного аэропорта в моем родном Мельбурне. Убаюканный и ублаготворенный этим сходством, я был ошеломлён, когда дорога внезапно сузилась до предела, — можно было подумать, что этот контраст задуман специально для того, чтобы поразить приезжего. Несколько полос движения слились в одну, деревья исчезли, и вместо них по обеим сторонам дороги появились трущобы, при виде которых у меня кошки заскребли на сердце. Целые акры трущоб уходили вдаль волнистыми черно-коричневыми дюнами, исчезая на горизонте в жарком мареве. Жалкие лачуги были сооружены из бамбуковых шестов, тростниковых циновок, обрезков пластмассы, бумаги, тряпья. Они прижимались вплотную друг к другу; кое-где между ними извивались узкие проходы. На всём раскинувшемся перед нами пространстве не было видно ни одного строения, которое превышало бы рост человека.

Казалось невероятным, что современный аэропорт с толпой обеспеченных целеустремленных туристов находится всего в нескольких километрах от этой юдоли разбитых и развеянных по ветру чаяний. Первое, что пришло мне в голову, — где‑то произошла страшная катастрофа, и это лагерь, в котором нашли временное пристанище уцелевшие. Месяцы спустя я понял, что жителей трущоб и вправду можно считать уцелевшими — их согнали сюда из их деревень нищета, голод, массовые убийства. Каждую неделю в город прибывали пять тысяч беженцев, и так неделя за неделей, год за годом.

По мере того как счетчик водителя накручивал километры, сотни обитателей трущоб становились тысячами и десятками тысяч, и меня буквально крючило внутри. Я стыдился своего здоровья, денег в карманах. Если вы в принципе способны чувствовать такие вещи, то первое неожиданное столкновение с людьми, отверженными миром, будет для вас мучительным обвинением. Я грабил банки и промышлял наркотиками, тюремщики избивали меня так, что кости трещали. В меня не раз всаживали нож, и я всаживал нож в ответ. Я убежал из тюрьмы с крутыми порядками и парнями, перебравшись через крутую стену в самом видном месте. Тем не менее, это распахнувшееся до самого горизонта море людского страдания резануло меня по глазам. Я словно напоролся на нож.

Тлеющее внутри меня чувство стыда и вины всё больше разгоралось, заставляя сжимать кулаки из-за этой несправедливости: «Что это за правительство, — думал я, — что это за система, которая допускает такое?».