Цезарь

Если он будет сокрушен Помпеем, Помпей вследствие этой победы наверняка потеряет остатки своей популярности.

Если же Клодий одержит верх, то Клодий не был врагом, серьезно беспокоившим Цезаря.

Между тем Цезарь понимал, что для него настало время совершить нечто великое, способное, если можно так выразиться, придать ему новые силы.

Он не мог скрывать от себя, что до этого времени — а ему было уже за сорок — он являлся всего лишь достаточно заурядным демагогом, уступавшим в отваге Катилине, а в военной славе Помпею и даже Лукуллу.

Его главное преимущество заключалось в том, что к тридцати годам он сумел наделать долгов на пятьдесят миллионов, но, после того как эти долги были оплачены, его преимущество было потеряно.

Правда, он был самым великим распутником Рима, но и то после Клодия.

А разве Цезарь не говорил, что предпочел бы быть первым в каком-нибудь захудалом городишке, чем вторым в столице мира?

Его последние политические махинации не увенчались успехом, и в итоге он остался позади Клодия.

В тот день, когда Помпей, опьяненный своей первой брачной ночью, сделал все, чтобы Цезарю было предоставлено управление обеими Галлиями, Трансальпийской и Цизальпинской, а также Иллирией с четырьмя легионами, возникло страшное противодействие данному указу, даже среди народа.

Возглавил начавшееся противодействие Катон.

Цезарь решил подавить это сопротивление, устрашив его вождя.

Он приказал арестовать Катона и препроводить его в тюрьму.

Но это зверство имело столь малый успех, что Цезарь сам тайком приказал одному из трибунов освободить Катона из рук ликторов.

В другой раз, когда его стали тревожить возражения со стороны трибуна Куриона, сына Куриона Старшего, подстрекают доносчика Веттия.

Веттий публично обвиняет Куриона, Павла, Цепиона Брута и Лентула, сына фламина, в намерении убить Помпея.

Бибул якобы сам принес ему, Веттию, кинжал — как будто в Риме было так трудно раздобыть кинжал, что Бибулу пришлось взять на себя эту заботу.

Веттия освистали и отправили в тюрьму.

На другой день его обнаружили удавленным; это было настолько на руку Цезарю, что, по правде сказать, если бы в упрек ему не ставили в том числе и его чрезмерную доброту, можно было бы подумать, что он имел какое-то отношение к этому самоубийству, случившемуся так кстати.

Так что ему следовало любым способом удалиться из Рима и укрыться в этой великолепной проконсульской провинции, чьи границы находились всего лишь в пятидесяти лигах от Рима.

Впрочем, ему нельзя было терять время.

В тот момент, когда он готовился уехать, обвинитель готовился изобличить его.

«О, — восклицает Мишле, — хотел бы я увидеть в тот час это бесцветное и бледное лицо, преждевременно увядшее от римского разврата, хотел бы я увидеть этого хрупкого эпилептика, во главе своих легионов шагающего под галльскими дождями, вплавь преодолевающего наши реки или едущего верхом между дорожными носилками, где сидят его писцы, и диктующего одновременно по четыре, по шесть писем; из глубин Бельгии сотрясающего Рим, истребляющего на своем пути два миллиона человек и покоряющего за десять лет Галлию, Рейн и Северный океан!»[59]

Да, это было бы любопытно увидеть, ибо ничто в Цезаре такого не предвещало.

Хотите знать, как Катулл, любовник сестры Клодия, жены Метелла Целера, которую он называл своей Лесбией в память об оргиях лесбийки Сафо, хотите знать, как Катулл отзывается о нем незадолго до его отъезда?

Правда, по его возвращении он будет отзываться о нем нисколько не лучше.

Так вот, повторяю, хотите знать, как он отзывается о нем?

IN CAESAREM.[60]

Меньше всего я стремлюсь тебе быть по сердцу, Цезарь:
Что мне, белый ли ты, черный ли ты человек?

IN CAESARIS CINAEDOS.[61]

[Cinaedos — это «любимчики».]

Голова у Отона с черепочек;
Ляжки моет Герей, но по-мужицки;
Воздух портит Либон при всех неслышно, —
Ты и сам бы от них отворотился,
И Суффиций, в котле вареный дважды,
Будешь вновь на мои сердиться ямбы
Недостойные, первый полководец?

IN MAMURRAM ET CAESAREM.[62]