Центр

Кулак в переносицу — за то, что пытался объяснить то, что стояло вне логики? Или за неверие, что вполне можно жить, ничего и не объясняя? Наверное, за все вместе — на сантиметр левее, и лишился бы глаза — это первое. И отсутствие дворов — это второе.

Ну и чушь! Яснее же ясного, что в первом случае следовало просто уйти и забыть увиденное, ничего бы тогда и не случилось. Отсутствие же дворов в новых микрорайонах — всего лишь анекдот, ловкий, ловко сформулированный, и недаром Катя так сразу с подозрительностью к нему и отнеслась. Правильно, что с подозрительностью. Потому что, как ловко ни формулируй что-то отдельное, извне пусть даже и бесспорно выглядящее, кто же здравомыслящий от него так сразу и протягивает нить к необходимости перемен во внутреннем? К собственному жизнеустройству. К капитальным и скорее всего необратимым переменам: к обмену и переезду в центр.

Но анекдот или просто ловкое наблюдение — это всего лишь форма общения. То, что обкатано уже до стадии, когда это можно передать другому. Чтобы он хоть это-то понял. Конец ниточки из спутанного, но мощного клубка внутреннего решения. Для тебя — уже очевидного, а для ближнего твоего — может, даже и вовсе неведомого.

Кто-то же должен был оказаться прав во всей этой истории под названием «их жизнь»? В новых микрорайонах Гончаров не встретил ничего, кроме того, ради чего все это и затевалось: отдельных квартир. А с квартирами и вообще-то получалась какая-то нескладица. Не хватало ликования, которого ведь единственно только они и заслуживали. Не хватало полного и единодушного признания, что вот это  т о  с а м о е  и есть.

Впрочем, ликование, кажется, было несколько лет, в начале семидесятых. Но время — гидра ненасытная — все почему-то длилось, и не останавливалось, и как-то до обидного быстро и деловито сожрало и эти ростки ликования, и кстати уж вместе с ними и бестолковые претензии новоявленных нуворишей из научно-технической и торгово-снабженческой элиты. Наконец как-то все уже остепенились и заскучали. Наконец часть этой самой якобы элиты задумалась и почему-то даже несмотря на то, что все вроде удавалось, полиняла и пообтрепалась. Машины, квартиры, дачи… Кажется, никто даже и придумать-то больше ничего не мог. Правда, лет на пять-семь оживляж внесло остренькое поначалу блюдо — дефицит. Но и этой считалочки — с доставанием дефицита — хватило на чуть-чуть. А в последние годы уже и явным становилось, что эти игрушки и шараханья не греют. Сравнивали же кое с чем. Ну и значит, друг друга с другими. И оказывалось, что даже тот, кто и совсем ничего не достал — то есть не из первой волны дефицита, шмоточной, не из второй — аппаратурной и мебельной, не даже из третьей — из слайдов и рассказов о заграничных променажах, из посещения премьер и личных знакомств с кино- и эстрадными звездами, — так вот вдруг да и выяснилось, что все те, кто не испил и ничегошеньки выловить не сумел или не удосужился, — что все они так же живы и здоровы, как и самые ярые дефицитники и доставалы. Так же живы и здоровы или ни живы ни мертвы, так же аккуратисты или разгильдяи, счастливцы или ипохондрики, семейные или гулящие. И именно самое обескураживающее, что все это так или иначе — но вовсе, оказалось, вне связи с участием или неучастием в запущенной лет десять назад самоходной игре под названием  д е ф и ц и т.

Но поэзия — пресволочнейшая штуковина — существует, и ни в зуб ногой. А теперь оказывалось, что точно так же существует и жизнь, мудрая, хоть и с мягкими аппетитными формами тетка, и она все только посмеивалась, хоть и не отстранялась, но кому же далась-то в конце концов? И никаким пробным шарам и быстровспыхивающим и угасающим компаниям подмять ее и использовать не удавалось. А время все ползло неторопливым мирным питоном и почему-то, несмотря на недоумение части публики, все не останавливалось.

«Мы проиграли научно-техническую революцию, потому что слишком быстро потеряли к ней интерес», — говорил Гончаров Карданову (мысленно, конечно, говорил, въяве с ним не встречаясь). И теперь — не хватало еще и этого — вот-вот потеряем интерес к устройству сладкой жизни. Проблема насилия не решена, и тому, кто чувствует ее по-прежнему остро, как в юности, остается на свой страх и риск стать соглядатаем, очевидцем, свидетелем. «Человек есть пастырь бытия», — как сказал один из твоих красиво и бесспорно трагичных европейцев (один, из-за которых ты и призывал нас, как заколдованный: «Читайте больше книг»). Тем более, он, человек, а значит, и я, Юрий Гончаров, есть свидетель и очевидец, распятый на месте очередным грозно-бессмысленным асфальтовым действом. Пришпиленный на булавку парализованности «впредь до особого». До выяснения обстоятельств. Как будто могущих что-то объяснить.