Цена моих грез

– Ты что, пила? – зло спрашиваю ее, нависнув над ней, чтобы почувствовать дыхание. Я заметил ее странное поведение. Однако нет, тяжелое дыхание Снежинки пахнет ею самой, но никак не горькими напитками. И я облегченно выдыхаю, нечаянно смешивая наши вырвавшиеся наружу дыхания. И время останавливается. Будто патока застывает, едва сладость в холодильник помещают.

– Мог бы сначала дождаться ответа, а не сразу влезать в личное пространство, – ворчит она, легко отталкивая меня. Я откинулся на спинку сиденья и сказал:

– Детка, твоего личного пространство теперь не существует. Есть только мое, – язвлю, а сам безумно рад. Ненавижу пьянь. И, если бы она была выпившей, то высадил бы сразу в лесу, даже не задумываясь. Остался бы без солнца вновь в своей бездне, полной демонов и чертей, но только не с разбега в сети ада.

– Не порть мне настроение, Паша, – помахала она рукой, отворачиваясь к окну.

Твою мать! Внутренности одними словами вытаскивает наружу, топчет мне нервы, целует, чтобы вновь нанести увечья эмоциями.

В далекие времена опиум использовали как обезболивающее, даже зная его разрушительные свойства. И вот Даша мой опиум. Я отравляю себя ею, чтобы жить в полную силу, не ощущая тяжести прошлого. И плевать, что умираю от нее.

Так, наверное, думают наркоманы, ныряя в омут с головой.

Оставшийся путь до студии Малеева мы проделали в тишине, что навечно приклеилась ко мне. Сколько себя помню, она была со мной. Моей госпожой и моей пленительницей – я не мог выбраться из ее холодных тонких пальцев с нанизанными на ним перстнями: одиночеством, бешенством, яростью, болью… А теперь и страстью. Для них не нужны звуки, чтобы проснуться. Эти чувства тоже в плену у тишины и подчиняются только ей.

Дарья все время смотрела в окно, словно пытаясь выглядеть у мира свободу. А я не хотел ее делить даже с этим суррогатом грез. Смотрел на нее и впитывал образ невинный до скрежета зубов, смотрел не имея возможности дотронуться, прижать так, чтоб ребра захрустели и чтоб кожа к коже. Не мог, мать его, потому что как в глаза посмотрит – так потом презрение к себе. Гадливость на собственную ущербность, что… Что даже ее принуждаю, как принуждаю судьбу мне жизнь менять.

– “МалеевСтуди”, – потрясенно прошептала девочка, подаваясь еще ближе к окну машины, чтобы полностью разглядеть многоэтажное здание из стекла и бетона. Потом резко повернулась ко мне, а в глазах ее восхищение такое, трепет, который даже при виде меня не угас, теплился огоньком путеводным дальше. – Господи… Черт!

И шепчет, словно действительно не верит, что здесь оказалась. И эмоции эти я выгрызаю с особым удовольствием – она ведь счастлива только от этого. От того, что оказалась настолько близко к этому месту.

А едва нам ворота открыли, и Гена уже рулил по территории киностудии, Даша вообще начала щипать себя за запястье.

Этот наивный жест отчего–то во мне вызвал улыбку. Которую она стерла своим глазищами, в которых вновь был страх. Она дарила счастье и по мановению руки забирала его с тройными процентами. За неимением души вместе с костями мне плоть рвала, чтобы себе забрать в оплату. Перед ней я снова нищий. Нечем больше платить, кроме как собой. И ее в ответ начал задевать, рисовать на ней шрамами от слов. Злость однозначно лучше.

– Веди себя приличнее. Кукла должна подчеркивать статус хозяина, а не позорить его.

ГЛАВА 11. ДАРЬЯ. МЕЧТА В КРЕДИТ

Все мы играем те роли, которые обязаны играть, чтобы выжить.

(с) Орсон Скотт Кард

Исполнение заветной мечты и дикий страх – коктейль моей жизни поражал оттенками горечи.