Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля

– Не горюй, не грусти! Будет вам и белка, будет и свисток.

Но когда я кончил работу, я вдруг задумался: куда деваться? За эту неделю я привык быть с Ириной ежедневно, и сейчас мне было как-то не по себе. Я пошел к Мишке Лурье.

Мишка жил недалеко от меня, на Трубной площади. Дверь в квартиру отворила соседка. Я постучал в Мишкину комнату и, не дождавшись ответа, вошел.

Мишка, его жена и Нина Ряженцева сидели за столом. Еще за дверью я услышал, что они о чем-то спорят, а когда вошел, увидел, что Мишка зол, как черт, и у Нины красные пятна на лице. Мишкина жена сидела, поджав губы.

– Здорово, служивые! – сказал я. – Чего вы тут не поделили?

– Здравствуй, – сказал Мишка хмуро.

– Что случилось?

Они молчали. Потом Нина встала.

– Мне пора идти, – сказала она.

– Я вас провожу, Ниночка, – отозвалась Мишкина жена.

– До свиданья, – сказала Нина, и они ушли.

– Мишка, в чем дело? – спросил я. – Что-нибудь стряслось?

– Стряслось.

– С кем?

– С тобой.

Я понял.

– Ага, – сказал я. – Чернов. Мне следовало всех вас предупредить. Ну что ж, рассказывай. Жаль, я опоздал. Мне не до того было.

– А до чего тебе было?

– До любви.

– Мог бы ради такого случая отложить кобеляж.

– Это не кобеляж, Мишка. Я женюсь.

– На ком?

– На Ирине Иевлевой.

– Ого! – Мишка заулыбался. – Вот это да! Ну и ну!

– Может, ты прекратишь эти междометия? Рассказывай, что произошло.

– Что произошло, что произошло! Произошло то, что к Нине пришел Феликс Чернов и сказал, что ты стукач, что ты его посадил, что у него есть неопровержимые доказательства.

– Он изложил эти неопровержимые?

– Да.

– Ну и что? Ты-то что думаешь?

Мишка отвернулся и уставился в стенку, где пестрела репродукция «Танцовщиц» Дега.

– Мишка, что же ты молчишь? Ты тоже считаешь, что я гад? Мишка, мы же друг друга со школы знаем.

– Слушай, Виктор, – Мишка выпрямился. – Ты должен пойти к Чернову. Вы должны с ним объясниться. Вы же оба разумные люди. Он ведь должен понять, что лучше молчать, чем обвинять, ошибаясь. Хочешь, мы вместе пойдем?

– Погоди, Миша. Ты-то, ты – что думаешь?

Мишка помолчал.

– Я верю тебе, Виктор, – сказал он медленно, – верю…

– Но… Ты ведь хотел добавить «но»?

Он молчал.

– Мишка! – заорал я.

– Как будто ты сам не понимаешь, – выговорил он нехотя.

Я поднялся.

– Ну что ж. Спасибо и на этом…

7.

«Узбекистан» гудел, как бесплацкартный вагон. Запарившаяся прислуга моталась между столиками, отмахиваясь салфетками от нетерпеливой публики. Пьяная девка за моим столиком все время пыталась говорить со мной по-английски, но кроме «спик ю инглиш» и «ай эм гёрл» ничего выдавить не могла. Ее кавалер, высоколобый зануда с университетским значком, говорил: «Люда, погоди!» Она на какое-то мгновение умолкала, и тогда он, перегибаясь через столик, пачкая рукава салатом, убеждал меня:

– Самая объективная газета у американцев – это «Нью-Йорк геральд трибюн». Читайте «Нью-Йорк геральд». Они всему цену знают…

– Вы что – агент по рекламе? – спросил я, отпихивая его влажную руку, хватавшую меня за плечо. Но он не давал сбить себя:

– Нет, я – доцент Вашечкин. Семен Алексеевич Вашечкин. А вас как зовут?

– Фра-Дьяволо.

– Ха, вы шутник. Я говорю: читайте…

Он остановился и посмотрел на меня любящими глазами. Девка завопила:

– Спик ю инглиш?

– Люда, погоди! Вот я вам сейчас расскажу: сели мы в покер, и я проиграл восемь рублей, а? Вы играете в покер?

В покер! Сукин ты сын! Встретился бы ты мне на улице, я бы тебе показал покер!

Я перевернул графинчик над стопкой. И полстопки не набралось. Доцент засуетился:

– Разрешите, я налью. Пожалуйста…

– Ай эм герл!

– Люда, погода! Вы мне очень нравитесь, уважаемый – хе! – Фра-Дьяволо!

– Ладно, лейте. Официантка, еще триста грамм!

Официантка по-матерински поникла надо мной:

– А не хватит ли? Не сердитесь, вы уже много выпили.

– Ничего, ничего, девушка! Вы же видите – я в полном порядке.

Но я не был в полном порядке. Хотя я и чувствовал себя трезвым, зал расплывался, в голове стучало и страшная сухость стягивала рот.

– Слушайте, Вашечкин! Слушайте, доцент! Я хочу вас спросить кой о чем. Только скажите ей, чтоб она не лезла со своим «инглишем», а то я ее по-русски пошлю! – добавил я раздраженно. Я был уверен, что трезв: я фиксировал свой тон, я позволял себе раздражаться.

– Люда, погоди! Я слушаю вас, дорогой друг. Я – доцент Вашечкин…

– Спик ю… – пискнула Люда и печально умолкла.

– Слушайте, Вашечкин. Кстати, что за дурацкая фамилия: Вашечкин, Нашечкин… Ладно, не сердитесь. А, принесли. Спасибо, поставьте сюда. Так вот, представьте, что вас обвинили в грязном поступке, в подлости. И вы не можете доказать, что не виноваты, вы беззащитны против клеветы. Вы слушаете меня? Вы слушайте, а то… Что вы будете делать, доцент? Как вы будете жить?

– Я… Спасибо, спасибо. За ваше здоровье! Кха. Да. Если бы меня обвинили в чем, в том… в том, в чем я не виноват, то я был бы спокойным! Спокойненьким!!! Потому что я сам знал бы, что я ни в чем не виноват. А?

– Здорово! Ай да доцент, ай да молодчина! Слушай, сколько лёту от Москвы до Сочи?

– Что? До Сочи? Кажется, часа три, три с половиной.

– Ух, Вашечкин, опять угадал!