Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля

Еремин применяет простейший прием: слова отрицательного персонажа, нарисованного в резко сатирических красках, приписываются автору, без оговорок выдаются за его мнение. В статье – три цитаты из рассказа А. Терца «Графоманы», написанного от первого лица, от лица бездарного непризнанного писателя, который живет впроголодь и исходит завистью, ненавистью, недоверием ко всем, кому «повезло» – к писателям, редакторам, к классикам. Это он, а не автор рассказа, ненавидит Чехова и классиков вообще, он видит в секретаре редакции «девчонку, доступную любому корректору…» Можно ли поверить Еремину, что он этого не понял? Весь тон статьи убеждает в том, что такое использование цитат – результат вполне сознательной ловкости рук, циничный расчет на то, что читателям не удастся сверить тексты.

А вот другой, но не более честный способ цитирования. В повести Н. Аржака «Говорит Москва» герой – на этот раз симпатичный автору и во многом, очевидно, выражающий его мысли – размышляет о средствах борьбы со злом, с насилием. Может быть, оружие? «Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на землю…» и т.д. Но нет. Размышления идут дальше, герой отвергает террор, он не хочет крови, не хочет убийства. Еремин обрывает цитату перед этим поворотом в мыслях героя и получает нужный ему вывод: «По существу, – пишет он, – это провокационный призыв к террору!»

Естественно, что, столь легко разделавшись с цитатами, Еремин чувствует себя свободнее, когда обращается к общему смыслу произведения.

Повесть Терца «Любимов» – сложная, нелегко поддающаяся анализу вещь. Попытка с маху, одной фразой определить ее идею заранее обречена на неудачу. Но для Еремина здесь все просто: «…поставлена задача доказать – ни больше, ни меньше – иллюзорность и несбыточность самой идеи коммунистического переустройства общества». Однако и это утверждение явно рассчитано на людей, не имеющих возможности проверить Еремина. Да, повесть Терца – произведение сатирическое. Да, она показывает в гротескной, фантастической форме крах попыток без труда, с маху, чисто словесным путем, «при помощи массового гипноза» (цитирую Дм. Еремина), добиться «всеобщего счастья»… Не тех ли самых попыток, которые теперь, уже после появления повести, широко обсуждались и осуждались у нас под названием «субъективизма и волюнтаризма»? И ведь если в финале Любимов возвращается «к старым порядкам жизни» – то это как раз советские порядки. Правда, жил Любимов той не очень завидной жизнью, какой живут многие наши маленькие города, оставшиеся в стороне от дорог, лишенные промышленности, а вместе с ней и больших перспектив роста. Неслучайно проблема «маленьких городов» привлекает сейчас внимание многих советских публицистов. И если писатель показывает, что проблема эта не решается одним только «напряжением воли», достаточно ли этого, чтобы назвать его преступником?

То же самое, в сущности, можно сказать и о повести Н. Аржака «Говорит Москва». Это остросатирическое произведение, посвященное, несмотря на гротескную фантастичность сюжета, вполне, к сожалению, реальным недостаткам нашей жизни. В том числе тем, которые еще раз проявились в самые последние дни в горячей готовности столь многих людей, не задумываясь, поддержать любую кампанию – например, призывать к расправе над авторами не известных им произведений на основании пяти оборванных фраз, процитированных газетой (см. «Известия» от 17 января). <…>

Характерно, что, сосредоточивая свое внимание на немногих произведениях Н. Аржака и А. Терца, Еремин обходит другие, не менее значительные – роман Терца «Суд идет», посвященный судебному произволу времен культа личности, его развращающему влиянию на людей не только причастных, но и прямо не причастных к нему, и повесть Аржака «Искупление», посвященную близкой теме – духовному наследию тех же времен, не распутанным до сих пор узлам взаимных обвинений и подозрений, нашей общей ответственности за творившуюся на наших глазах вакханалию доносов и репрессий. Оба эти произведения достаточно ясно показывают, чем вызван сатирический пафос книг Аржака и Терца, против каких сторон нашей жизни, против каких сил и какого наследия они выступают. Но ведь для Дм. Еремина стремление покончить с этим мрачным наследием, разрешить до сих пор не разрешенные вопросы общественной морали – это лишь «болезненный интерес» к темным «проблемам жизни»! Не странно ли, что газета, нередко посвящающая свои страницы этим «темным проблемам» – спорным вопросам нашей морали и правосудия, – предоставляет их теперь для публикации этой погромной статьи?