Цена манильской сигары

Мятежный дух всегда был свойствен филиппинцам. Конечно, нельзя сказать, что почти трехсотлетнее господство испанцев прошло бесследно. Крест, опираясь на мечи солдат испанской колониальной армии, постарался все сокрушить на своем пути: полумесяц, то есть ислам, традиционные религии, стремление людей к свободе и справедливости. Колониальная, светская и духовная власть нашла союзников среди тех, кто принадлежал к имущим слоям, кто решил, что восприятие образа жизни испанского завоевателя, отказ от собственного духовного наследства — это и есть желанный путь наверх. И не случайно Хосе Рисаль, национальный герой Филиппин, поэт, писатель, ученый-гуманист, который был расстрелян испанцами за свою просветительскую деятельность, с горечью писал; «Шея привыкла к ярму, и каждое поколение, родившееся на свет в неволе, постепенно приспосабливалось к новым порядкам»[1]. Под испанским игом филиппинцы «утрачивали свои древние традиции, забывая свое прошлое, свою письменность, песни, поэзию, законы, чтобы вызубрить другие истины, непонятные для них, принять другую мораль, приобрести другие вкусы, отличные от тех, которые были определены для народа условиями его жизни и его восприятием. И вот они пали духом, унизившись в собственных глазах, стыдясь всего того, что было их национальной особенностью, ради восхваления чуждого и непонятного им, пали духом и смирились»[2]. А один из героев романа Хосе Рисаля «Флибустьеры» говорил: «Мы лелеем идиллические мечты, грезы раба, который просит лишь обернуть тряпкой цепь, чтобы не так бренчала и не так впивалась в тело»[3]. За «рабов с грезами» благодарны Легаспи, Сальседо и другим «первозавоевателям» Филиппин американцы, ибо именно они легче всего соглашались сотрудничать.

— Новые колонизаторы, — сказал в беседе ученый и публицист А. Личауко, — получили в помощники, а точнее, в пособники филиппинцев, которые отучились оценивать по достоинству историческое прошлое своей страны, поверили в неспособность выработать свою положительную программу, по существу, презирают самих себя. Американцы продолжили эту работу по дефилиппинизации личности, а точнее, по ее деидеологизации и деполитизацип.

Приведу пример. Шестой студенческий семинар на тему «Филиппино-американские отношения». Выступавшая на нем Патриция Ликуанан, заведующая кафедрой психологии университета Атенео, сказала, что отношения между американцами и филиппинцами основываются на том, как филиппинцы и американцы оценивают друг друга. Главную оценку можно выразить формулой: «я — не о’кей, ты — о’кей», при которой филиппинец смотрит на американца как на высшее существо. Он смотрит на американца и думает, что тот выше ростом, сильнее, богаче его, знает больше и внешне красивее. Одним словом, каждый американец — о’кей. Я же, говорит себе филиппинец, не о’кей, потому что я невысок, у меня коричневая кожа, я беден, отстал, не говорю бегло по-английски. Поэтому я по сравнению с ним низшее существо.

Вот, кстати, почему испанцам удавалось сохранять свою власть над архипелагом (конечно, нельзя забывать о главном — нещадной эксплуатации, жесточайшем режиме, который обеспечивал полное политическое и экономическое господство). Вот почему американцам удавалось навязывать кабальные соглашения о военных базах и сегодня нередко удается добиваться «климата наибольшего благоприятствования» для своих фирм и компаний, действующих на Филиппинах.

Было бы неверно утверждать, что филиппинцы полностью покорились кресту и доллару. Да, их заставляли носить прозрачные рубахи без карманов, чтобы было видно, не украл ли кто что-нибудь, но в то же время батангасские крестьяне изобрели свой собственный нож. Именно изобрели.

Как-то, остановившись в Батангасе, я пошел на рынок. Не могла не обратить на себя внимание женщина, сидевшая за прилавком спокойно, даже, можно сказать, величественно. Перед ней лежали ножи разных форм и размеров. Большие серповидные «боло» — для рисоводов, утолщенные и расширенные к острию мачете — для рубки тростника и в центре совсем необычный нож. «Как называется? — переспросила женщина. — Батан-гассюий».

Таких ножей, сказали мне, нигде на свете больше нет. А если и есть, то это будут скорее всего копии, сделанные — с батангасского. Нож этот — либо деревянный, размером чуть больше ладони брусок, либо срез ветки, либо цилиндр из пластмассы. «Брусок» или «кусок ветки» раздваивается, одни концы половинок остаются на месте, другие, совершая полукруг, идут к низу и плотно сходятся «спинками», обнажая блестящее острое как бритва лезвие. Показывавший мне нож сын продавщицы Аполинарио в мгновение ока превратил безобидный кусок рога в грозное оружие и так же быстро, только луч солнца сверкнул в зеркале стального лезвия, оно исчезло. На базаре я впервые и услышал историю батангасского ножа. Каждый здешний житель знает ее, хотя рассказывает по-разному, со своими деталями и подробностями.