Цена Империи

Ему показалось: позови он их за собой — пойдут не задумавшись. Но — не сейчас. Сейчас он поедет один. Но когда вернется…

— А на коне он сидит все равно как пес на борове, — проворчал Кумунд, обидевшийся за своего рикса. — Эх! Мне бы такого коня! Да я бы на таком коне… А этот Аласейа…

— Этот Аласейа, Кумунд, метит прямо в риксы! — перебил друга Скулди. — И станет риксом, если его не убьют. И тогда мы с тобой, друг, хлебнем из чаши его удачи! А кони сарматские хороши, — добавил он после паузы. — Тут ты прав. Чудо, а не кони!

Глава одиннадцатая, в которой Алексей Коршунов вместо дружбы получает княжеский подарок

В шатер заглянул сармат-охранник: плоское, выдубленное солнцем лицо, жидкая бородка на крепкой челюсти:

— Ачкам! Аланский знахарь пришел. Что сказать?

— Пусть уходит, — бросил вождь сарматов. — Не надобен.

Разумеется, Коршунов его не понял. По тону догадался. Впрочем, ему было не до местных знахарей. Он уже вогнал в бедро несчастного парнишки четыре кубика разных «космических снадобий» и думал, что бы еще такое заправить. Оно конечно, в медицине Коршунов — не профи. Но ведь есть инструкция…

Ачкам наблюдал за действиями новоявленного лекаря с большим интересом. Особо заинтересовался иголками. Ну да, одноразовые шприцы в сарматском обиходе отсутствовали.

— Это — сжечь! — строго произнес Коршунов. — В них — болезнь!

Скуба перевел, и Ачкам, не без сожаления, отложил шприцы.

Коршунов уселся по-турецки на войлок около больного. Прикрыл глаза. Устал, однако. Беспокойная у него жизнь в последнее время… сейчас бы выбраться на бережок этой речки, где песочек помягче да камышей поменьше, выкупаться… вместе с Настенькой… Хрена лысого тут можно спокойно выкупаться! Только расслабишься, глядь, а вокруг уже толпятся такие вот… любители острого. Есть такое острое восточное блюдо — ножом по горлу.

«Домой хочу, — подумал он с тоской. — К дивану и телевизору!»

Но тут вспомнилось вдруг, как ехал он сегодня между воинами, и чаще забилось сердце. Да, там, в прошлом-будущем, с ним такого никогда не случилось бы. Никогда…

Он открыл глаза и обнаружил, что «космические снадобья» сделали свое дело. Больному явно полегчало: задышал ровнее, вроде бы даже жар спадать начал.

Ачкам поднялся. Неторопливо приблизился к сыну, потрогал щеку, наклонившись, понюхал распухшее бедро. Выпрямился, крикнул что-то тем, кто снаружи.

Коршунов вопросительно поглядел на Скубу — тот пожал плечами: не понял.

Прошло еще около часа. В молчании. Состояние укушенного парнишки улучшалось на глазах. Наконец он пришел в себя. Открыл глаза, пробормотал:

— Атей…[4]

Ачкам подошел к нему, произнес негромко что-то успокаивающее, погладил по щеке.

Отогнув полог шатра, бросил что-то вроде: къю-ут.

Через минуту появился сармат с кувшином, двумя чашами и подносом, на котором лежала коричневая горка чего-то, напоминавшего муку.

Ачкам собственноручно рассыпал «муку» по чашам, залил белой жикостью из кувшина, вероятно молоком, размешал пальцем.

— Ты — настоящий человек, — перевел Скуба. — Назови свое имя.

— Аласейа, — ответил Алексей. Готский вариант имени показался ему здесь более уместным.

— Ты спас моего сына, Аласейа, — торжественно произнес сарматский вождь. — Прими мою благодарность! — и протянул одну чашу Коршунову.

Отказаться было нельзя. Алексей принял чашу, приложился. Нет, это было не молоко. Что-то кисловатое, слабоалкогольное. А «порошок», как выяснилось впоследствии, был именно мукой. Только смолотой не из обычных зерен, а из зерен, предварительно обжаренных в оливковом масле. Вкус у «супчика» был специфический.

— Проси, что хочешь получить, — перевел Скуба. — Тебе не будет отказа.

— Две вещи, — сказал Коршунов. — Этого достаточно. Первая — свобода моих друзей. Вторая — твоя дружба.

Ачкам покачал головой.

— Твои друзья получат свободу, — последовал ответ. — Но в дружбе я тебе откажу. Потому что завтра ты и я встретимся в битве.

Теперь уже Коршунов покачал головой.

— Битвы не будет, — сказал он. — Я не хочу воевать с тобой. Я хочу воевать с Римом. Присоединяйся!

— Ты храбр, — произнес ачкам. — Но воевать с Римом — нелегко. Лучше бы тебе воевать не против Рима, а за Рим — я это знаю, потому что воевал за Рим. Рим платит золотом тем, кто доказал свою доблесть. Даже, — губы сармата презрительно искривились, — аланам.

— Понимаю, — кивнул Коршунов. — Но как лучше доказать свою доблесть, если не в битве?

— Ты понимаешь, — признал вождь сарматов. — Было не слишком умно нападать на меня в моем лагере. Но, похоже, ты умен, Аласейа. Может быть, когда-нибудь я стану твоим другом. Когда ты докажешь, что достоин быть другом того, в ком кровь самого Тангри, я вспомню твою просьбу. А сейчас я подарю тебе коней, которые несли тебя, когда ты нес жизнь моему сыну. И еще я дарю тебе мое слово: первым я не подниму своего копья против тебя, Аласейа, — перевел Скуба речь сармата. — Вот мои дары, спаситель моего сына. Принимаешь ли ты их?

— Принимаю и благодарю! — торжественно произнес Коршунов.