Целующие солнце

— Брось, нормально выглядишь.

— Ты, кстати, тоже. Извини, что сразу не прилетел, ну, когда все случилось. Обстоятельства никак не отпускали. Вот вырвался, и сразу к тебе. Наслышан, правда, много. Особенно от этой твоей феминистки.

— От Анны Николаевны?

— Ого, как мы ее. По имени-отчеству…

Я пожал плечами:

— Привычка… из еды есть бутерброды, два штуки, и яичница.

— Спасибо, не голоден, — Славик привстал, чтобы открыть форточку. В кухню ворвался свежий воздух вперемешку с шелестом дождя и звуками вечерней городской жизни, — в общем, Фил, перво-наперво, прими мои соболезнования по поводу Аленки. Аня моя до сих пор в шоке. Я сам ревел, как ребенок. Хорошая девочка была, таких мало…

Я молча поставил перед Славиком кружку. Какая-то тонкая линия в моей душе задрожала от напряжения.

— Если завтра свободен, давай к ней съездим, а? — предложил Славик, — цветы положить хочу. Глупо так получилось… Я еще потом думал, что какие-то предчувствия были. Я же вам, помнишь, звонил, предлагал поехать на поезде. Фиг с ним, говорю, со временем, езжайте на поезде.

— Не помню, — сказал я, — у меня с памятью проблемы. Очень плохо помню то, что происходило за несколько дней до полета.

— Говоря начистоту, извини, Фил, но у тебя не только с памятью сейчас проблемы. Туфли Аленкины в коридоре до сих пор стоят. В зале та же обстановка. Уверен, что в спальне вообще ничего не трогал. Аленки уже две недели как нет, а ты все еще ее не отпускаешь. Нельзя так, вообще-то. С ума сойти можно.

Я сел на табуретку.

— Слав! А как ты предлагаешь жить? Так, чтобы с ума не сойти? Как?

Славик осторожно пожал большими плечами, испытывающе посмотрел на меня, будто ждал продолжения. Потом сказал:

— Твоя феминистка за эту неделю звонила мне четыре раза. Рассказала много интересного. О том, что ты у нас теперь не фотограф, а какой-то непонятный дизайнер. О том, что ты вообще работать не хочешь. О том, Фил, что ты напиваешься каждую ночь до беспамятства, а потом на работу приходишь с такого похмелья, что у сотрудников в офисе глаза режет от запаха. И еще о том, что ты ни с кем общаться не хочешь, забиваешь на встречи, плюешь на интервью. Короче, Фил, ведешь себя как опустившийся на самое дно человек. Как слабовольный, пустившийся по течению обстоятельств. Как будто от жизни тебе больше ничего не надо.

— А что надо-то? — устало спросил я, — что мне еще от жизни нужно? Денег? Навалом. Популярности? Так есть популярность, хоть одним местом ешь. Цели в жизни давно достигнуты, все что хотел сфотографировать — сфотографировал, все что хотел сделать — сделал. Аленка у меня одна была, другой такой не будет. Она, как нить в жизни, которая меня связывала, удерживала. Мы с Аленкой, Слав, столько всего сделать собирались. Мы путешествовать хотели, мир облететь. А теперь мне это зачем? Зачем мне мир, в котором нет у меня любви?

— Ведешь себя, как эгоист, — сказал Славик, не повышая голоса. Отхлебнул немного чая, — считаешь, что раз тебе плохо, что нет больше рядом любимого человека, то можно и с жизнью прощаться? А о людях вокруг ты подумал? О близких людях, о друзьях, о родственниках, наконец. О том, каково им приходиться от того, что ты на жизнь наплевал? Они тебя тоже ценят, и каково им потом будет? Подумал об этом?

— Много о чем думал. А смысла никакого. Не могу я без Аленки, Слав. Она у меня одна была, единственная.

— Переживешь. Знаю, плохо сейчас и будет плохо еще долго, но переживешь. Время сотрет все. Останется в душе тепло, ностальгия по прошлому, но горечь уйдет. Вымоется. Поверь мне.

— Откуда мне знать? Откуда, Слав? А если не пройдет? Еще сотню лет жить в одиночестве, среди всех этих людей вокруг, и думать о прошлом, о ней? Нет уж. Не хочу я экспериментировать.

— Ты не хочешь даже начинать.

— Потому что смысла не вижу. Конечной цели нет. Ходить и ждать, пока где-то там, в душе, наконец, погаснет этот дурацкий огонек, из-за которого спать не могу, работать не могу, соображать не могу, да вообще ничего не могу? А если он не погаснет? Вот, скажи, Слав, что делать, если он и через год не погаснет, и через два и через три?

Славик с хрустом сжал пальцы, убрал взгляд, посмотрел куда-то за мою спину, затем снова на меня. Сказал:

— Ну, пробовать же не хочешь, Фил. Понимаешь, твоя депрессия до добра не доведет. А если суицид? Если я вот сейчас уйду, а ты из окна выбросишься (ёкнуло сердце у меня, как знал).

— Нет, не выброшусь, — пробормотал я, внезапно испугавшись его пронзительного взгляда. А вдруг углядит, докопается до тех черных мыслей, что подтачивают мое сознание не первую неделю?

— А черт тебя знает, Фил, — буркнул Славик, — про Чечню ты тоже кричал, что не поедешь, а вон, сунулся. Аленка чуть не поседела.

— Это-то здесь при чем?

— Не при чем. Вспомнилось вдруг. Хотя, думаю, если бы с тобой что в Чечне приключилось, Аленка бы жизнь самоубийством точно не закончила. Она жила хотя бы ради твоей светлой памяти. Подумай сам, столько еще дел не переделано. Возьмись за работу, которую Аленка не закончила. Доведи до ума все ее проекты. Чем она занималась в последнее время?