Целующие солнце

А я летел, проваливался в темноту бессознательного и выныривал в реальность, будто кто-то поставил перед глазами бешено крутящуюся карусель. Нос заложило, а кожу пекло так, словно именно сейчас и ни минутой позже я подхватил какую-то диковинную лихорадку. В одно мгновение это закончилось. Я ударился об упругий настил сухих листьев, покатился, что-то ломая, потом снова почувствовал пустоту, куда-то полетел и упал лицом в мягкий, влажный мох. Холодная до дрожи вода затекла под ворот, в сапоги, за пояс. Наверное, в это мгновение от меня повалил густой пар. Я дышал запахом перегноя и влаги — такого резкого, что мутило, и темнело в глазах. Может быть, я тонул, но был так слаб, что не мог пошевелить и рукой. Один раз я уже тонул, в детстве, когда прыгнул следом за старшим братом с обрыва в бурную реку. Прыгнул для того, чтобы не показаться трусом, хотя плавал плохо и совершенно не представлял что такое дикий, бешеный поток ледяной воды, вперемешку с грязью и ветками. Брат вынырнул и тотчас загреб к берегу. Я разогнался и пригнул «солдатиком», сложив руки по швам, вытянув ноги и крепко зажмурившись. И в мое тело впились миллионы ледяных иголок, меня подхватило течением, закрутило, как белье в стиральной машине. Я открыл глаза, но увидел вокруг только темноту. Тогда в душе зародился нечеловеческий страх. Я закричал, напрасно теряя остатки воздуха, задергал руками, и потом, наконец, всплыл, жадно глотая воздух, показавшийся мне обжигающим. Я загреб к берегу, а брат уже прыгал за мною, чтобы помочь. Один бы я не доплыл, потому что ноги свело судорогой — но в тот момент, когда начал тонуть (из глаз брызнули горькие слезы досады, не хотел я вот так умирать), брат подхватил меня и дотащил до берега. Перепугались оба, а брат, к тому же, подхватил воспаление легких, которое позже переросло в хроническое.

Сейчас у меня не было сил сопротивляться, да и брата рядом не наблюдалось. Ноги свело, вода журчала под ухом, а я лежал, и мне было все равно. В голове шумело от удара. Безвольная кукла-марионетка, которой перерезали все веревочки. Пьеро, брошенный на произвол судьбы в одном из тысяч оврагов.

Не помню, сколько я так лежал, погружаясь в горячий бред и выныривая в ледяную реальность. Потом вода холодной струйкой затекла между потрескавшихся губ в набитое углями горло — я закашлял, вода брызнула через нос. Я как-то резко поднялся на локтях (что-то хрустнуло между лопаток) и чихнул. Изо рта, вместе с брызгами воды, вылетел извивающийся земляной червь. Желудок свело резким спазмом, и меня стошнило. Поскольку не ел ничего с утра, то стошнило зеленой вязкой желчью, горькой и едкой. Привкус горечи привел в чувство, вернул окружающему миру резкость.

С трех сторон обступили влажные огромные камни, зеленые ото мха и травы. По камню слева резво сбегал ручеек, сверкающий на солнце, исчезал в мелкой изумрудной траве, которой, как ковром, было покрыто все вокруг. Тихое журчание ручейка было единственным звуком, нарушающим тишину вокруг. Из земли тоже во множестве торчали камни, видимо только чудом я не упал ни на один из них и не переломал себе все подряд. В тех уголках оврага, куда не добирались солнечные лучи, кружился туман, словно призраки сотни лет не могли найти успокоения и ожидали здесь своего часа. Четвертая сторона утопала в высокой траве, за которой проглядывался крутой подъем между стволами деревьев — правда, в моем случае спуск. Я посмотрел выше, но обзор закрывали верхушки деревьев. Невозможно было угадать, где находится озеро и упавший самолет. Только ветер доносил едва уловимый запах гари.

Под ладонями струился тот самый ручеек, настырно пробивающий себе дорогу неведомо куда. Пальцы замерзли. Неожиданно меня пробила крупная дрожь, зубы дружно застучали друг о дружку. Я попытался подняться, но дикая боль в спине скрючила пополам, обожгла глаза кипятком, забрала силу из рук. Я упал лицом в воду, задыхаясь от боли. Никогда не верил, что может быть такая боль — неконтролируемая, нестерпимая, боль, от которой хочется выть. Эта боль делает бессильным, возвращает к первобытным страхам, заставляет забыть о настоящем, превращает в эгоиста, который думает только о себе, о себе, о себе.

Я заскулил, как пес, не чувствуя ног.

И вдруг сквозь плотный кокон боли я услышал чей-то стон. Он прорвался, как затухающее эхо, как человеческая речь сквозь помехи радио. Стон — и тишина.