Целитель #02 - Союз нерушимый?

Немного тяжеловесная, зато основательная, гостиница «Россия» широко и вольно раскинулась на берегу Москвы-реки. Устремляя к небесной хмари Северную башню, она высилась, подобно новомодному замку, к стенам которого жалась ветхая старина Зарядья.

На заднем плане каменели стены Кремля, к гостиничному фасаду лепилась крохотная церквушка с шапками искрящегося снега на куполках… Картинка!

– Мой номер где-то во-он там, на четвертом этаже, – я некультурно показал пальцем.

Сощурившись, Марина оглядела громадное здание, склонив голову к плечу. Черный локон выбился из-под шапочки и щекотал девичью щечку, из-за чего «скво» забавно морщилась.

– Хорошо устроился! – улыбнулась она, поиграв ямочками на щечках.

– Да уж… – вздохнул я, косясь на девушку.

Опять у меня настроение испортилось. Исаева выглядела просто великолепно. Стройная, длинноногая, она не шла, а дефилировала в манере кинодивы на красной дорожке в Каннах.

Я затрудненно вздохнул. Девушка шагала бок о бок, держа меня под руку, ее модная дубленка и моя куртка шуршали, касаясь полами. Сарказм судьбы!

Мне, «настоящему» Михаилу Петровичу Гарину, пошел шестьдесят первый год, а моему реципиенту – шестнадцать с копейками. И старому, и малому нечего было даже думать о Марине – для Михаила Петровича она слишком уж молода, а для юного Миши – в точности наоборот. Марина Теодоровна старше его на целых семь лет! Для подростка это чуть ли не геологическая эпоха… «Печален ты, отроческий удел!»

Словно вызнав мои унылые раздумья, «скво» прижалась крепче.

– Куда, интересно, Ершов пропал? – озвучила она свои переживания. – И что, вообще, будет? Если он расскажет обо всем…

Не договорив, девушка вздохнула и зябко поежилась. Я покосился на ее распахнутую шубку, открывавшую свитерок с люрексом и длинный вязаный шарф. Да нет, Марине не холодно – ветер стих, а солнце, хоть и садится, все равно чуток пригревает, даже с земли засвечивает, отражаясь от чистеньких сугробов, белеющих впросинь.

– Волнуешься? – проворчал я.

– Нервничаю, – уточнила «скво». – Когда ты его… мм… оперировал, меня всю колотило – Ершов стал совсем-совсем другим…

Теперь уж мне впору ежиться. Утренняя «операция на сознании» до сих пор не отпускала меня, держалась как стойкое наваждение. Первый раз в жизни я лечил не телесную хворь, а душевную – «ампутировал» избыток эгоизма, «реанимировал» совесть, «санировал» чувство долга. Стоит мне зажмуриться – и перед глазами то мерцает, то меркнет запутанная, чудовищной сложности трехмерная паутина – нейронные связи в мозгу Ершова. И надо было очень точно, очень осторожно направлять руками мою, никому не понятную энергию, фокусировать ее, истончая в игольчатый лучик… А у меня ладони потели от страха!

Там ведь все такое мелкое, мельчайшее, микроскопическое! Ошибешься на миллиметр – и необратимо изменишь личность… искалечишь… превратишь в овощ… погубишь…

Тут меня будто морозцем протянуло.

«А ведь Марина тогда рядом была… – мелькает в голове. Я бросил взгляд на гордый профиль спутницы и потупился. – Сидела и лупала глазами, пока я смердевшее козлище в образе Гришки Ершова кротким агнцем делал… И каково ей теперь? Шагать под ручку с милашкой Волдемортом!»

– Не стоило мне заниматься Ершовым при тебе, – промямлил я. – Просто цейтнот полный случился, надо было успеть, пока он в отключке валялся…

– Все ты правильно сделал! – убежденно сказала Марина. – Так и надо было! – Она обняла мою руку, легонько повисая. – А-а… – протянула девушка ласково, заглядывая мне в лицо. – Я поняла! Думаешь, я теперь бояться тебя стану? Нетушки!

– Не забоишься? – улыбнулся я, не столько с облегчением, сколько испытывая радость понимания.

– Ни за что! Так нам не надо опасаться Ершова?

«Нам! – подумал я с нежностью. – Ох, Маринка, как же легко с тобою заработать «сердечный укол»…»

– Не знаю, – сказал честно. – Вроде бы не надо, но… Давай лучше подождем, когда он объявится?

– Давай! – легко согласилась «скво». – Ой, а мы же еще на Красной площади не были! Потопали?

– Потопали! – ответил я, чуя, как теплеет на душе, словно от хорошей порции коньяка.

Мы поднялись к храму Василия Блаженного, похожему на пышный торт, и по дороге даже словом не перемолвились. Просто шли рядом, никуда не торопясь, и молчали. И нам было хорошо.

Мне пришло в голову, что в безгласности нашей крылся невинный умысел – мы оба, не сговариваясь, отдаляли момент истины, берегли всю ту недосказанность, от которой происходят туманные надежды.

Пока не заданы вопросы и не получены ответы, ты находишься в счастливом неведении, волен мечтать или даже строить планы. Но, как только наступает определенность в отношениях, вся романтика испаряется, как роса на солнцепеке. Вот я и соблюдал режим тишины. Первой его нарушила Марина.

– Ни Лондону, ни Парижу с Вашингтоном даже не снился такой державный вид, сдержанно-горделивый и величавый, – проговорила она доверительно, оборачиваясь к Кремлю. – Правда?

– Правда, – кивнул я, охватывая зрением и Спасскую башню, и Мавзолей, и купол, над которым полоскал алый стяг.