ЦДЛ

Он свернул с улицы Горького на Садовую и шёл мимо Концертного зала, театра Сатиры, мимо окаменелого Маяковского и ресторана “Пекин”. На улице было пустынно, хотя в такие тёплые летние вечера клубилась молодёжь, играла музыка. Куравлёв шёл по опустелому городу, и ему казалось, вокруг что-то меняется. Сдвигались дома, жильцы переселялись из одной квартиры в другую, асфальт начинал странно бугриться. Словно город был слеплен из пластилина, и неведомая сила сминала его.

Приближаясь к Новому Арбату, у въезда в туннель он заметил скопленье людей. Ходили какие-то активисты в белых повязках. Делали распоряжения. Крутились репортёры, водили телекамерами, прицеливались к чему-то, что ещё не появилось. Внизу на входе в туннель была собрана груда арматуры, построена самодельная баррикада. Активист с белой лентой на рукаве давал указания трём молодым людям, которые стояли перед ним навытяжку. Их лица в сумерках казались бледными, нервными. Светились странным светом, каким светятся ночью болотные цветы. Они слушали активиста, который указывал вдоль Садового кольца, а потом наверх, к повороту на Белый Дом. Операторы их снимали. Молодые люди видели, что их снимают, хотели казаться бравыми, но продолжали волноваться.

Их к чему-то готовили, что-то внушали, чем-то оснащали. Куравлёв не разбирал слов, только слышал: “За свободу! За нашу и вашу свободу!” Ему стало страшно. Показалось, что три молодых человека намерены совершить нечто, что обернётся ужасом для них самих. В этом месте у въезда в туннель сошлись жестокие силовые линии. Этими линиями, как путами, связаны, и не в силах выпутаться, трое парней, и активист с белой повязкой, и он сам, Куравлёв. Всех стянуло к устью туннеля, чтобы дать совершиться чему-то непоправимому.

— Внимание! — крикнул активист и выбежал из туннеля. — Внимание!

Парни остались внизу. Куравлёв в руках у одного заметил бутылку, которую тот держал за горло. Вдалеке на Садовом кольце раздался звенящий лязг. Из сумерек, светя огнями, появились боевые машины пехоты. Три остроносых танкетки теснили к тротуару проезжие автомобили. Они приближались. Были видны их башни, тонкие пушки. Из командирских люков торчали головы в шлемах. Журналисты, давя друг друга, снимали. Зажглись лучи телекамер. Куравлёв чувствовал, что приближается последний момент, когда можно задержать беду. Нужно кинуться на проезжую часть, замахать руками, остановить машины, развернуть их обратно.

Первая машина стала погружаться в туннель. Парень с бутылкой пропустил её, забежал с кормы и кинул бутылку. Огонь загорелся. Машина встала, дернулась, рванула назад. Парень, бросив бутылку, стоял, раскрыв руки, не желая пустить машину. Танкетка кормой сшибла его, подмяла под гусеницы, прокрутила среди катков и зубчатой стали кровавое месиво костей.

Второй парень ловким скачком кинулся на броню, пытаясь достать торчащую из люка голову. Машина рванулась, сбросила парня. Из-под гусениц раздался истошный вопль, как крик убиваемого зайца. Машина помчалась в туннель, волоча за собой изуродованное тело.

Третий парень набегал на машину, но на броне запульсировал огонёк пулемёта, и парень упал, а машина на большой скорости, огибая парня, ушла в туннель, раздавив откинутую на асфальт руку.

Кругом кричали. Мерцали фотоаппараты. Пересекались лучи телекамер. Народ выкрикивал:

— Убийцы! Убийцы!

И уже сыпали фиолетовыми вспышками милицейские машины. Подкатывала с воем карета “скорой помощи”. Куравлёв понимал, что случилось необратимое. Эти кровавые кости, застрявшие в гусеницах, эта раздавленная на асфальте рука опрокинули всю громадную махину ГКЧП.

Ночью дома он подошёл к окну и видел, как по улице Горького уходят танки. Войска покидали город. Танк, что стоял на перекрёстке, фыркнул дымом, крутанулся волчком и пошёл догонять остальные машины.

Глава тридцать восьмая

Наутро в Москве не было ни единого танка, не одной машины пехоты. Броня ушла, оставив в городе тёмные вмятины. Бушевало телевидение. Депутаты Верховного Совета, перекрикивая друг друга, клеймили путчистов, чтобы никто не посмел заподозрить их в связи с заговорщиками. Коммунисты на митингах жгли партбилеты, показывали, как горит в их руках красная книжица. Александр Яковлев назвал Куравлёва идеологом путча, написавшим манифест путча “Слово к народу”. Газету “День” окрестил главным штабом путчистов. Появились первые сообщения об арестах. Показали Крючкова, взятого под стражу, маленького, с весёлой стариковской головкой. Янаев всё поводил плечами, совершал винтообразные движения шеей, словно хотел вывинтить себя из скверной истории. Стародубцев растерянно оглядывался, забыв закрыть рот, казался губастым деревенским мужиком. Маршал Язов, уже в тюрьме, сидел перед камерой в спортивных штанах и слезливо просил прощения, но почему-то не у Горбачёва, а у Раисы Максимовны:

— Простите меня, старого дурака. Бес попутал!