Царский угодник

– Кто мне телефонировал?

Ангелина достала из кармана маленький дамский блокнотик, перечислила телефонные звонки.

– А-а, пустота все! – Распутин грохнул об пол вначале один сапог, потом другой. – Пыль, дырки от бубликов!

В комнату он вышел босиком, остановился на прохладном паркете, пошевелил пальцами.

– И какой черт выдумал обувку? – пробормотал он недовольно. – Ходили ведь люди когда-то босиком, в то еще время, до Христа и раньше, и ходили бы себе, ан нет – сапоги научились шить!

– Вас тут странные люди спрашивали, Григорий Ефимович, – сказала Лапшинская. – В доме появлялись!

– Ко мне все в дом ходят. А почему странные? Что за народ?

По лицу Лапшинской проскользнула тень, в глазах возникло что-то боязливое, чужое, она, затрудняясь ответить, по-девчоночьи потеребила оборки на кофте – видно, что никогда раньше не видела таких людей, хотя Ангелина Лапшинская была человеком нетрусливым, воевала в японскую, была сестрой милосердия в Порт-Артуре и в Маньчжурии.

– Двенадцать человек пришли, женщины, все в черном, а главное… – Лапшинская замялась.

– Ну и чего?

– Все безносые.

– Чего хотели?

– Вас требовали.

– Нищенки? Надо было дать денег и вытолкнуть взашей.

– Деньги я предлагала.

– И что же?

– Отказались!

– Ну-у, – не поверил Распутин и, поплевав себе на пальцы, расчесал волосы на две половины, безошибочно определяя пробор, – пробор разделил голову ровно пополам, будто по линейке. – И впрямь отказались?

– Отказались!

– А чего хотели эти твои… безносые? – Распутин поморщился.

– Хотели повидаться с вами!

– Худых мыслей у них не было? – Распутин насторожился, вытянул голову, словно бы к чему-то прислушиваясь.

– Не знаю… Вроде бы нет.

– Чужая душа – потемки!

– Что делать, если появятся снова?

– А кликни меня! Поговорю, узнаю, чем дышат безносые бабы! Сроду таких не видел.

– Я бы не советовала, Григорий Ефимович, встречаться с ними. Не нравятся они мне.

– Заметила, что ль, что или… А?

– Да вроде бы ничего подозрительного… Но сами знаете: береженого Бог бережет!

– Придут – зови, – решительно сказал Распутин, – поговорю. Вечером уеду. К госпоже Лебедевой. На чай. А сейчас пойду спать. Если звонки по телефону будут – не буди. Только в самом крайнем случае. Ну, если Сазонов[2] позвонит… – Он усмехнулся, зная, что Сазонов вряд ли ему позвонит, Сазонов – ягода совсем другого поля. – А так – не буди! А чего эти побирушки денег не взяли? По гривеннику каждой в лапу, и – ауфвидерзейн! Не взяли, говоришь?

– Отказались!

– Пхих! – рассмеялся Распутин, подпрыгивая на полу, звонко опечатал босыми ногами паркет и ушел к себе в спальню. Потом выглянул из нее: – Матреша не появлялась?

– Нет.

Матрена – старшая дочь Распутина – училась в аристократической гимназии и посещала Институт благородных девиц. Сын Митька и младшая дочь Варвара вместе с матерью жили в Покровском. По поводу Матреши Распутину недавно пришлось выдержать целый скандал. Ему страсть как хотелось, чтобы Матреша вращалась в высшем свете, среди образованных, нежных барынек, – в конце концов Матреша и сама такой же барынькой станет, но не тут-то было: попечительница гимназии, в которую Распутин собирался устроить дочь, заявила, что она сразу же хлопнет дверью, как только задастая и щекастая Матрена переступит порог гимназии.

Один высокий чин посоветовал попечительнице не задираться – смириться с распутинским желанием: есть люди повыше ее, они и будут отвечать, на что попечительница заметила не по-женски резко:

– Тогда я хлопну дверью еще сильнее!

Матрене был интересен праздный летний Петербург – в доме ей было скучно и тесно, а город, обдуваемый влажным морским ветром, с серыми каменными мостовыми и строгими зданиями, построенными великими архитекторами, был для нее как праздник.

Отец одобрял увлечение дочери:

– Правильно, Матреш! Держи в этом направлении – покоришь город и многих красавиц заткнешь за пояс! Молодец!

И Матреша старалась.

Проспав два часа, Распутин снова вышел босым в зал, отодвинув портьеру, посмотрел на желтое глубокое небо – день догорал спокойно, свечной оттенок делал небо совсем домашним, низким – оно словно бы дорогой тканью было обтянуто, зевнул и перекрестил зевок щепотью.

– Ну что ж, благословясь! – Он подумал о Лебедевой, и скулы у него вспыхнули молодо. – Поеду поговорить о большой политике!

Через двадцать минут подъехал открытый автомобиль, за рулем которого сидел кряжистый усатый человек в высоких, до локтей, кожаных крагах и стеганой, на манер крестьянской душегрейки, кожаной куртке. Усатый шофер неторопливо нажал на резиновую грушу клаксона. От резкого звука воробьи шумной картечью пальнули в воздух и растворились в желтом небе.

– Кушать подано! – воскликнул Распутин, прихорашиваясь перед зеркалом.

Громко, неожиданно настырно зазвонил телефон. Распутин поморщился.

– А ведь опять писаки! – воскликнул он.