Царский суд

Чета скорбных женщин уже проскользнула было в отворенные ворота, когда, несмотря на подходящего воеводу, привратник схватил смелых нарушительниц и стал их тянуть назад, вполголоса повторяя:

– Нельзя, нельзя!

– Жены и матери никто не вправе остановить… Мы только посмотрим на Данилушку одним глазком, – всхлипывая, голосила мать.

Воевода с Субботою молча переглянулись.

– Пустите прежде старуху, потом ее!.. – приказал воевода, и Глаша невольно остановилась, пропуская вперед себя свекровь, исчезнувшую за углом.

К плачущей подошел спутник воеводы и знакомым голосом назвал ее по имени.

– Суббота так говорил, да мертвые не встают! – отозвалась Глаша, в глазах которой блестели слезы, а в груди возникло трудно передаваемое ощущение испуга, смешанного с ожиданием скорее радости, чем печали.

– Я точно Суббота Осорьин и не умирал еще, поэтому не считаю себя чужим Глаше… Муж твой безнадежен, говорят… Что ты сделаешь, овдовевши?..

– Не знаю, как понять эти слова… Если ты Суббота подлинно, пусти ты меня к Даниле моему, к свету моему ясному… Что с ним? Скажи мне всю правду.

– Он за обман, что назвал меня мертвецом и склонил тебя выйти за себя замуж, отдан мной медведю… Умрет с чистым покаянием – и я не помяну тебе измены…

– Так это твое злодейство сгубило Данилу? – вскрикнула Глаша, засверкав глазами на бледном, без кровинки, лице. – Чего же ты от меня хочешь, изверг? Как ты можешь брать меня за руки? На тебе кровь моего друга, отца моих детей! Будь ты проклят!..

И, как подкошенная серпом трава, Глаша упала без чувств.

В Ракове Февронье Минаевне забот и хлопот счету нет: увезена к ней Глаша и с детьми. На беду, прибавился еще новорожденный. Вот уже не на радость показался на свет божий! Доля сироты, скорее всего, будет уделом этого младенца, а как знать, теряя отца, не потерять бы и матери. Больно худа уж и больше в беспамятстве остается Глаша. Об отце получают известия тоже неутешительные, на выздоровление его никто и не рассчитывает. Она другое дело, хотя переломило ее сердечное горе, ставя вверх дном предположение родителя. А он было порешил при гибели зятя выгоднейшим образом извернуться: и дела свои поправить, и, чего доброго, выше полезть при зяте, отличенном царской милостию. После разговора с Субботой Нечай прилетел к жене такой радостный, каким его не видали с золотых дней дружбы с Удачей.

– Говори слава богу, Февронья, все воротил!

– Да что такое случилось?

– Суббота нашелся и зять нам будет опять! Я уж все обделал. Про прошлое молчок!

– Да ты, видно, Нечай с ума сбрендил совсем? – выпялив на супруга свои умные глаза и считая его рехнувшимся, отозвалась Февронья Минаевна. – Как будет зятем Суббота, когда зять есть у нас Данила Микулич?

– Данилу медведь задрал, почитай, совсем, дышит ли еще; а Суббота от Глаши не прочь!..

– Ну, так и есть рехнулся, вишь, несет околесицу. – И засмеялась Февронья горьким смехом, проявляющим боль сердечную. – Давно ли с тобой сделалось?

– Что сделалось? Я всю правду говорю! Как я рехнулся? С чего ты это надумала? Говорю истинно. Данилу медведь задрал, а Суббота вправду нашелся – в Новагороде теперь. У царя в почете он; Осетром прозывается. Я сам с ним говорил. Не злится нисколько.

Февронья Минаевна посматривает с удивлением и покачивает головой, повторяя:

– Вижу, вижу, знаю, знаю, ах ты сердечный, давно ли ты так?

– Да что? Рехнулась-то, видно, ты, а не я!

– Коли ты не рехнулся, что ж врешь, что Данилу нашего медведь задрал? Медведи в лесу, а он из города не выходит, из приказа своего! Откуда медведь-то взялся в приказе?

– Суббота привел да пустил, зачем на Глаше женился, понимаешь?

Февронья Минаевна едва удержалась на ногах при этой вести. Ее прошибли слезы.

– Бессовестный ты человек! Чего тут слава богу говорить при дочернем несчастье!

– Да как же не слава богу? Суббота будет не Даниле чета, и с Удачей, бог даст, помиримся! А Дятлово-то теперь ну какое славное, не Ракову нашему чета!

– Я не ожидала, что ты, Нечай, такой! Что для тебя счастье дочери плевка не стоит. Одни деньги копить только тебе и кажется самым нужным делом. Не забудь, что у Глаши сердце есть!

– Было и раньше, да забыла же Субботу, вышла за Данилу. А теперь легче будет: только старое вспомянуть.

Мать вздохнула. Ей совсем не настолько легкой для души Глаши казалась новая замена Данилы – Субботой.

– Да, говоришь, Данила еще не умер, а ты уж венчаешь с другим дочь? – вдруг спросила Февронья Минаевна мужа.

– Не умер. А коли умрет, все едино! – отозвался он с полнейшим хладнокровием и невозмутимым спокойствием, так что привел в трепет Февронью, еще не представлявшую в супруге своем настолько отталкивающего бесчувствия. Она была не в него. Судьба дочери трогала ее больше, чем собственное горе. Не рассуждая более с Нечаем, она поехала в город разузнать, как и что там делается с Глашей.

А приехав в город, нашла дочь в бреду при смерти. И увезла к себе ее с детьми.

То состояние, когда бедная Глаша находилась не то в забытьи, не то в бесчувствии, было, однако, не так тяжело, как положение начавшей выздоравливать.