Царевна Нефрет. Том II

Сценарий подготовленного для варьете зрелища был глуп, простоват и рассчитан на публику, которая мало интересовалась гробницами фараонов и историей их знаменитой свояченицы. Для наивно-грубой фантазии сценариста хватило и того, что писала в свое время пресса о приключениях Райта в Египте. Английский путешественник осматривает какие-то развалины. Затем, устав в дороге, выпивает большую порцию виски и ложится спать в царской гробнице. Путешественнику снится, что со стен усыпальницы сходят всевозможные фигуры, а из одного саркофага выходит живая царевна. За царевной гонится какой-то жрец, она убегает… Статуя бога тоже оживает и преграждает царевне путь. Живые люди, мертвецы и тени смешиваются в кучу; все они танцуют. Царевна умирает, сраженная местью бога, и призраки укладывают ее обратно в саркофаг. Фигуры расплываются, снова превращаются в рисунки на стенах.

Повесть о приключениях исследователей в Каире, которую начала печатать с продолжениями какая-то газета, также не слишком далеко отходила от подобного сценария.

Тем временем кинофабрика, готовившая фильму на основе журнального романа, выстроила в Нойбабельсберге[6] целый городок. Некоторые говорили, что собираются построить и пирамиду. Публика спорила, будет ли в фильме показана битва египтян с эфиопами. Артисту, который должен был играть роль фараона, пришлось обрить голову и на него показывали пальцами в кафе как на живую рекламу.

Директор варьете потирал руки:

— Наконец-то мы сможем чем-то зацепить публику! Песни и танцы. В Египте одевались легко. Хи-хи! На костюмы понадобится совсем немного ткани, а музыку возьмем не из «Аиды», будьте уверены. Все будет оригинальное, от музыки до декораций!

*

Жанна переняла манеры великих артисток и обращалась с Максом безжалостно, заставляя его удовлетворять свои прихоти. Макс потихоньку расстраивался: даже его большой талант к комбинациям — в столь благоприятные для комбинаторов времена инфляции — имел свои пределы. Директор варьете обхаживал Жанну, ожидая сенсации, и выдавал авансы в счет сборов от первого спектакля.

Жанна не переставала как можно ласковей улыбаться Курту, который снабжал ее «научными» советами из области египетской древности. Эти советы обходились Курту в цену самых скромных посещений кафе и кондитерских с дамой, испытывавшей после поедания сладостей ужасную жажду.

*

Разуверившись в «Паралосе», электричестве, аппаратах и изобретателях, Райт вернулся к своим прежним одиноким сеансам. Он открывал витрину, садился рядом с Нефрет и всматривался в нее в долгой задумчивости. Лицо было тем же, так хорошо ему известным, но в любую минуту могло измениться…

Райт верил в силу своей воли, верил, что мир явился в волевом акте и что человек является господином своего счастья в той мере, в какой желает чего-то долго и сильно. Сердце Нефрет перестало биться по какой-то ничтожной причине, нарушившей божественную гармонию ее мира. Несомненно, эта причина исчезнет, как только он сумеет найти в себе вдохновенную волю и высшее желание.

Ему вспомнилось одно грустное стихотворение Нефрет. Кто знает, быть может, оно вырвалось из ее груди лебединой песней в страшном предчувствии близкого конца?

Мне песни известны, что издревле взывают со стен усыпальниц,
Бытие восхваляя земное обители вечной в ущерб.
Зачем они сводят на нет славу загробного мира, —
Страны справедливой, блаженной, где страху нет места,
Обители упокоенья, чьим жильцам омерзительны распри,
Где нечего ближних бояться, ибо нету вражды в этом крае?
Наши предки покоятся там со времен мирозданья.
Из тех, что родятся на свет во множестве неисчислимом,
Не осядет в Египте никто:
В городе Вечности всем поголовно приют уготован.
Разве долго продлится пора гостеванья земного?
Время, как сон, промелькнет,
И «добро пожаловать!» — скажут
В полях Заката пришельцу[7].

В глубине души Райт восставал против безнадежности этих строф:

— Нет, нет!

«Нет» звучало как вызов, брошенный смерти во имя непобедимой жизни, мечтающей длиться вечно. Дрогнули вдруг уста Нефрет, затрепетали ресницы…

Нет, это только смутные тени, что кладет город на дома и людей. Шум города вторгался в тишину, а ему так нужна была тишина, чтобы внимать неслышной жизни тела Нефрет — да, жизнь пребывает в ней, она лишь недоступна для его слишком грубых чувств.

Царевна Нефрет оставалась глуха к его призывам. Его зовы, летевшие в даль, в далекое прошлое, не доходили до нее: слабы были усилия, истощена вера.

*