Царь Зла

Ничего! Смелей! Он осторожно отворил окно и тихонько влез в комнату.

Там было так темно, что хоть, как говорится, глаз выколи.

Из глубины комнаты раздавались какие-то странные звуки, поразившие Мюфлие. Не двигаясь с места, он стал прислушиваться.

Сначала это были глухие переливы, потом они стали все громче и громче, подобно отдаленным раскатам грома, повторяемым эхом гор. И грохот, и свист, и чего тут только не было!

Малуан храпел! Да еще как!

«Странно, — подумал Мюфлие. — Кажется, с ним этого никогда не случалось, я ведь знаю. Нет, это не он. Но мне знаком этот храп!»

И Мюфлие старался припомнить, где и когда он его слышал.

Во всяком случае, пока еще никакой опасности не было. Но нужно было узнать, кто это производил такие удивительные звуки.

И Мюфлие, из предосторожности сняв башмаки, босиком, вытянув вперед руки, чтобы на что-нибудь не наткнуться, стал медленно пробираться в ту сторону, откуда слышался храп.

Вдруг он почувствовал, что ноги его коснулись как будто стенок кровати. Значит, он нашел то, что искал.

Он осторожно начал ощупывать пространство.

Храпа больше не было слышно.

Вдруг Мюфлие вздрогнул.

До чего это дотронулась его рука?

Почему при одном этом прикосновении какой-то странный трепет охватил все его существо?

Он еще раз пощупал! Нет, он не ошибся! Нет, это был не Малуан! Малуан был худой! А тут под руку попалось ему что-то толстенькое, пухленькое, эластичное.

— Оставь меня в покое! — закричал чей-то немного пьяный голос. — Ты надоедаешь мне, Густав!

Он узнал этот голос! Да, он узнал его, этот голос, который должен был произносить только одно имя, его, Мюфлие, которого звали Анатолем.

— Что же это такое? Помогите! — закричал тот же голос.

Но Мюфлие быстро зажег спичку, и вслед за этим раздался двойной крик:

— Анатоль!

— Германс!

Да, это была она, его Германс, красивая, толстая Германс, первая и единственная страсть Мюфлие!

И где пришлось ему встретиться с ней? Он краснел за нее.

Что касается Германс, испуганная, как лань при виде волка, дрожа и краснея, она медленно отодвигалась, все плотнее и плотнее кутаясь в простыни, обрисовывавшие ее роскошные формы.

Мюфлие был очень несчастен. Неверность Германс была слишком тяжелым ударом для его чувствительной души.

Она, его Германс, у Малуана, у друга!

«Не поколотить ли ее?» — спрашивал он себя. В другое время он, не колеблясь, сделал бы это. Но теперь он боялся шума. Приходилось ограничиться тихой бранью и проклятиями.

— Так ты, бездушное создание, — сказал он глухим голосом, — ты забыла меня, ты мне изменила!

В ответ на эти жестокие слова она робко подняла свою всклокоченную голову, всю в пуху, и, заикаясь, прошептала:

— Анатоль, я считала тебя умершим!

Мюфлие задумался.

— Положим, это резон, — сказал он. — Но все же, Германс, это нехорошо, после того, что ты мне поклялась. Ты бы должна была подольше носить траур. В нашем кругу ведут себя лучше. Наконец.

Он подавил тяжелый вздох и продолжал:

— Где же он?

— Кто это?

— Тот мерзавец! Он!!!

— Но кто же, наконец, такой этот он? Ну, мой миленький Мюфлие, полно делать такие страшные глаза. Сверни-ка мне сигаретку!

Она так нежно, так ласково произнесла эти несколько слов: «Мой миленький Мюфлие!», что наш Отелло был растроган до слез.

Он поспешно свернул сигаретку своей возлюбленной, постаравшись положить туда побольше табаку, чтобы показать свое великодушие, и любезно подал ее Германс вместе с зажженной спичкой.

— Ты принесла мне много горя, ветреная женщина! — простонал он. — Но скажи мне, скажи мне. О-о, делать нечего, приходится мне произносить это проклятое имя: где Малуан?

— Ах, перестань! — воскликнула Германс.

— Нет. Ты ответь мне и если будешь откровенна, быть может, я и соглашусь забыть.

В голосе его слышались слезы.

Она нежно улыбнулась ему.

— Анатоль!

— Германс!

Начались взаимные излияния двух любящих сердец.

— Теперь, — сказала Германс, — ты узнаешь все, что хочешь. Прежде всего, твой Малуан — подлец.

— Кому говоришь ты это?

— Во-первых, он уверял меня, что тебя укокошили!

— Ну, что же, он мог так думать. Я и сам был уверен, что придется мне протянуть ноги.

— Наконец, понимаешь, горе, печаль, уединение.

— Оставим, оставим это!

— Он клялся мне в вечной любви.

— Неужели?

— Он говорил; что женится на мне!

— Полно, брось ты эти глупости! Продолжай. Словом, ты его любила.

— О, так себе. Посуди сам.

— Германс!

— Ты сейчас поймешь. Вот, дня через три, он мне и объявляет, что намерен удрать. О, я впала в отчаяние.

— Дальше?

— Куда ты отправляешься? — спрашиваю я его. — «Не твое дело!» — отвечает он. — Я выхожу из себя.

— А потом?

— Он ничего не хотел говорить. Промямлил только о каком-то дальнем путешествии… по делам. Я сначала, было, все это враньем сочла! И мне хотелось знать! Я подозревала тут женщину! Я была не лучше сумасшедшей! Но вот он засыпает…

— Германс!

— Я тихонько встаю. Обшариваю его карманы и в куче разной дребедени нахожу бумажку, на которой написано было: «Маладретт и К° в Круазике». Постой, думаю я, ведь это на море! Соображаю, что это близ Нанта. Он просыпается, я ласкаюсь к нему.

— Опять, Германс!