Царь-Север

Художник чуть не сел в костер. Чёрные кисточки бровей полезли вверх.

– Привет! А кто мне тут рассказывал? Не ты?

– Не знаю. Видно, лишку хватанул. – Дед-Борей, зевая, отмахнулся и ушел за баню – по маленькой нужде.

«Вот ничего себе!» Тиморей даже рассердился на охотника, так буднично и просто отмахнувшегося от своей великолепной сказки. А потом на душе стало грустно и одиноко посреди пустого мирозданья, озаренного голубовато-пепельным рассветом. Справедливости ради, художник подумал про Деда-Борея: «Возраст! Может, даже склероз… А жалко! Была такая сказка, а теперь… голая проза, с души воротит!»

Тиморей расстроился. К берегу пошёл. Северьяныч возился с лодкой, сети готовился проверять. Неподалеку на берег Тайгаыра опустилась небольшая стайка – птицы теребили почки ольховника.

– Куропатки? – спросил Дорогин.

– Они. По осени их тут много собирается, вон на том мысу. – Охотник внезапно разговорился. – Перед началом холодов куропатка бродит по галечнику, выбирает камешек получше, «повкуснее». Хватает клювом и с трудом проглатывает, как человек проглатывает горькую, но необходимую пилюлю.

– А зачем это ей?

– Так надо, сынок! – Дед-Борей подмигнул. – Так ей доктор велел. Когда холода наступают, у куропатки нежная летняя пища заканчивается. А для грубой кормежки необходимы зубы. Так что куропатка осенью на берегу, можно сказать, вставляет себе зубы. Оказавшиеся в желудке разноцветные мелкие камешки – их называют гастролиты – помогают куропатке перетирать грубую зимнюю пищу: тальниковые почки и ольховые шишки.

– Всё в природе по уму, – со вздохом сказал Тиморей.

– Мудро! – согласился охотник и, сам того не замечая, снова наладился «поэму» рассказывать. Потом перебил сам себя. – Царька-Северка, говоришь, повстречал? Это хорошо. Он ведь не каждому себя показывает.

– То есть, как это – не каждому?

– А так… Злой человек никогда не увидит.

Недоверчиво глядя на Северьяныча, парень спросил:

– Откуда же он знает, злой человек или добрый?

– Сердце ему говорит. Сердце – вещун, не обманешь. Помнишь, как ты промахнулся вчера? Из ружья-то?

– Да я… – Тиморей отмахнулся. – Я последний раз стрелял во время Куликовской битвы. И то из лука.

– Не в этом дело. – Дед-Борей посмотрел куда-то вдаль. – В тайге и в тундре у Царька-Северка имеются любимые звери и птицы, которых он бережёт, от капканов отводит, из ловушек вытаскивает. Я поначалу, когда не знал, пальну, бывало, метко, хорошо пальну. И вдруг смотрю, а дробовой заряд словно кто рукою в сторону отвел! Я пожму плечом, ругнусь, и опять стреляю в белый свет как в копеечку. А теперь-то я уж знаю, в чём тут дело. Промахнусь, перекрещусь, прости, мол, душу грешную, закину карабин за спину и поскорей домой, пока трамваи ходят…

11

Утро выдалось – как на картинке. Колоритное. Сочное. Мягкой поступью в эти края шёл долгожданный июнь – «мучун», как говорят эвенки, «месяц зелени». Южный ветер на широких крыльях притащил тепло. Берега, задубелые за зиму, наконец-то шумно, радостно разделись, подставляя солнцу костлявые бока. Из-под снега проклюнулся выстывший зелёный багульник. Объявилась нежная брусника. Показалась грушанка. На моховых болотах распушились кисточки пушицы. В тундре одними из первых зазывно зацвели, заполыхали, озаряя сумрак, полярные маки. Навстречу куропаткам потянулась – бледная пока что – куропаточья трава. И день, и ночь в природе происходило привычное как будто, но вечно таинственное преображение. Заневестились береговые ивы и ольховники, источая головокружительный бражный дух. Заскорузлый кустарник разжал «кулачки» – показал первый лист, как драгоценный изумруд. А в сердцевине листа робко дрожала и пульсировала росинка, впитавшая в себя частицу мирозданья. Росинка затряслась и на мгновенье помутнела – в ней отразился промелькнувший вертолет.

Округа наполнилась дрожью. Росинка покатилась по хребту согнувшегося тёмного стебля – капнула на землю и пропала.

Вертушка затихла на гранитной площадке – словно большой апельсин с неба на нитке спустился на землю.

Охотник с парнем посидели на дорожку. Покурили. Тиморей вздохнул.

– Спасибо, Северьяныч, за приют. Хорошо здесь. – Он поднялся. – Так хорошо – не улетал бы никуда.

– Дак оставайся.

– Рад бы, но не могу. Надо ещё на Валдай. На родину.

– Куда? – Храбореев то ли удивился, то ли насторожился. – Так ты на Валдае живешь?

– На Валдае. Возле Селигера.

Дед-Борей внимательно посмотрел на него.

– А ты же сказал – в Ленинграде.

– Валдай – моя родина. А Ленинград… – Парень пожал плечами. – Я недавно туда перебрался. Думаю вступать в Союз художников… Ну, ладно. Пора, Северьяныч.

– Погоди, посиди! – Храбореев странно заволновался. Верхней губой попробовал до носа дотянуться. – Сынок, ты это… Кха-кха… Летчики наши, молодчики, они сейчас на озеро пойдут, рыбки половят… Время есть. Ты, сынок, присядь, ты расскажи…

– А чего рассказывать?

– Да вот хотя бы… Кха-кха… Давно ты живёшь на Валдае?

– Я там родился, – ответил парень, с недоумением наблюдая за суетой охотника. До этой минуты Северьяныч держался чинно, степенно.