Царь-рыба

Шаркнули лыжи, скрипнули полозья, взвизгнула Розка, дернулась, постромкой ее вскинуло вверх, она по-тараканьи заперебирала в воздухе лапами, опала на снег и, бочком прилепившись к ногам хозяина, потянула вместе с ним возок по дорожке, натоптанной к Эндэ. Вспахивался, песчано рассыпался под полозьями и ногами путников приполярный снег, скрипел он совсем не музыкально, а хрустел ржаво, крошился. Возле огороженной елушками проруби приостановились. Прорубку обметало снегом, по кружку она губасто намерзла. Возле нее было скользко, за ночь воронка проруби остыла, подернулась словно бы пленкой бледного жира, под пленкой шевелилась живая вода, вспыхивала пузырьками. Покинутые прорубка, да и избушка будут еще какое-то время жить, остывая. Эля глядела на едва приметную, размазанную слабым светом избушку, ухороненную в глушине тайги. Отчетливо был виден на льдисто-выстуженном, гладком небе кончик бойко торчавшей железной трубы, почудилось, над нею, истекая, зримо кружится остатное избяное тепло.

По Эндэ петляла тропка. Версты две катили бойко, остановились зачем-то возле обдутого, заголенного ветром до песков обмыска, невдалеке от которого, за кустами, забитыми снегом, утрамбованным топаниной зайцев и куропатки, темнел кедр. И хотя у него не было вершины, стоял он богатырски вольно, распахнув на груди лохмотье встречь северным ветрам, все и всех растолкав на стороны, разбросив густые нижние лапы по снегу.

– Запомни это место,– сказал Аким, помаргивая ресницами, успевшими окуржаветь, сказал и отчего-то отвернулся, насупившись или скрывая что-то.

«Зачем?» – хотела спросить Эля и не успела, вздрогнула, сжалась, догадавшись. Нарта скрипнула, покатилась, Эля схватилась за нее, но не толкала, а волоклась за возком, оглядываясь туда, за обмысок, на кедр, пытаясь разглядеть под ним или за ним могилу или хоть холмик. Холмов было много, на каждой валежине по холму, густо сухих поторчин в косогоре: здесь когда-то бушевал пожар или смахнуло заросли бурей, лишь дальше по небу, по яснеющему его краю маячили кресты, и хотя она понимала, еловые это вершины, ей там казалось все сплошным погостом.

Она заспешила, заперебирала ногами, стараясь поскорее уйти от этой мертвой тайги, и почувствовала – ноги увязают. Сделалось тяжелее идти, стало быть, дорожка кончилась.

Эля не толкала возок, только спешила, спешила, суетливо перебирая ногами, обутыми в легкие, теплые шептуны, чтоб не отстать, не утеряться. Одышкой сперло грудь, подкатывал кашель. Долго и кругло колотившийся в груди, он полоснул ее и бил до всплесков огня в глазах, до изнеможения – она отпустилась от возка, хрипела, отплевываясь в снег, и когда наконец кашель унялся, хриплое дыхание улеглось и она стала ясно видеть, обнаружила: возок уже далеко – он уходил за поворот речки, оставляя в сыпучем снегу не след, а борозду, сбоку которой видны частые глубокие дырки от Розкиных лап. «Куда же вы? Как же я-то?» – хотела закричать Эля, но уже ноги сами несли ее вперед по следу, и когда, как ей сделалось легче, она не сразу и почувствовала.

Чуть похрипывало в груди, но она шла, хорошо шла, бойко и еще не вспотела – потной немедленно в кошевку, велел Аким, потной на ходу нельзя. Но ехать? На ком? На охотнике, почти до снега опустившем руки, с совсем кругло, в упоре изогнутыми ногами, с шеей, будто у птицы в полете, тонко и непривычно вытянутой вперед, на этой по-бабьи преданной, уезженной собачонке?.. Нет, нет и еще раз нет! Она сама идет и сама дойдет, куда нужно.

Утро разжижало морок, неторопливо накатывало от далекого, казалось, уже зимовья. «Милая избушка-старушка! Прощай!»

Жаль чего-то, может, избушку? Уютная такая избушка, чем-то родная, осталась одна в зиме, в лесу, никто в ней огонька не затеплит, никто не посумерничает длинными-предлинными вечерами в тишине, пахнущей дымом, орехом, смолой.

В тот час, когда с землею небо говорит,

В глухую темнозорь. в остывшем мраке

Огромная, похожая на ночь, вдруг встрепенется птица

И, целясь клювом в дальнюю звезду,

Услышав звон ее, пронзенная ее сияньем,

Натянется струной, откликнется ответно,

И все вокруг тогда умолкнет и уймется,

Внимая песне, непонятной и тревожной.

В ней телеграфный перестук, щелчки, шипенье, скрипы.

А все, что непонятно, раздражает,

А все, что недоступно, манит…

А по раскисшему, кочкастому болоту крадется зоркий человек

С ружьем в руке и со слепою страстью в сердце.

А птица все поет! И блекнут в небе звезды!

И падают за дальнее болото,

Ударившись ребром о твердь земную.

Собою высекают искру.

И небеса, от искры той зарею вспыхнув,

Зальют весь мир сияньем света,

И, хлынув с неба, половодье утра

Затопит землю птичьим звоном,

Движением воды, лесов и трав движеньем

И воскресением земли.

Нам кажется в тот час: весне быть вечно!

И вечно быть земле и небу,

И этой тайной песне птицы,

Раскрошенной звездой катающейся в горле,

Наполненной предчувствием любви.

О песнь любви – ты всем понятна!

И в тех мирах, что нами не открыты,

Наступит срок, мы этой песней объясним себя.

Коль бесконечен мир, Так бесконечна и любовь!

…А кровь стучит в висках, на уши давит,