Крепко выпив, к душе нахлебавшись ушицы, поговорив и даже попев, незаметно ушел домой на лодке рассудительный старший Утробин. Свалился за бревно Дамка и, съедаемый комарами, вертелся там, поскуливая, – тревожен был его сон – снилась ему жена. Обхватив Командора пухлыми лапищами, Грохотало тревожил ночь и округу осевшим от простуд, но все еще великим голосом: «Маты! Маты! Ждэ свого солдата, а солдат спыть вичным сном!..»
По лицу Акима катились слезы. Он с непомерной горестью и любовью глядел на всех, тряс головою, брызгая солеными каплями в костер, выговаривал, как ему казалось, про себя:
– Эх, Колька, Колька! Зачем ты помер! Гулял бы с нами…
В какое-то время затяжелел и Грохотало, забыл про осетра, про Черемисина, про бойкую свою бабу, но про родину, видать, еще помнил и без конца повторял, уронив большое лицо на студенисто вывалившуюся в разрез рубахи грудь: «Маты, маты… Ждэ свого солдата, а солдат спыть вичным сном…»
И подумалось мне в ту минуту, что в словах этих простых и великих судьба всех нас – только то и делают наши матери, что ждут домой солдат, а они спят где-то вечным сном; думать и печалиться мне мешал Командор, он плакал на моей груди и настойчиво просил написать роман про его дочь Тайку. Плакал и городской компаньон, этот уж просто так, от пространственности русской души.
Утром хмурый Аким подгребал жар под ведро с остатками ухи и под чайник. От меня он воротил морду, бросая украдкой взгляды на лодки, повисшие на концах. Туман, редкий, летучий, скрадывал лодки. Они темными пятнышками то возникали, то исчезали вдали. В лесу, в кустах, на травах, на камнях и бревнах сыро. От ледяного хребта, убывающего на глазах, тащило знобкой стужей, льдины оседали, рассыпались со звоном острыми продолговатыми штырями. На расколотом чурбаке стояла кружка с зельем «порхвей» – лучше не скажешь. Вчера я пригубил из «огнетушителя» – и на контуженой голове вместе с шапкой вроде бы приподнялась и черепная коробка. Отказавшись от «порхвея», я похлебал ухи, попил густого чая, для аромата приправленного смородинкой, и почувствовал себя бодрей.
– Пора и нам на самоловы.
Аким подсечно дернулся, глянул на меня и тут же принял отсутствующий вид – ох уж эти мне северные хитрованы-мудрецы!
– Поплыли, поплыли!
– Куды поплыли?
– На самоловы.
– А ты их ставил?
Я хмуро ему объяснил, что нет, не ставил и ставить не буду. Но посмотреть на эту хреновину мне позарез необходимо, и пусть он не юлит, я еще в тот, прошлый приезд, когда он смылся с Опарихи, якобы караулить лодку, а после угощал нас стерлядью, купленной «за руп», усек: у него стоит самолов.
– Сто ты, сто ты, пана! – Аким отмахнулся, как от нечистой силы. – Чего с похмелья человек не набуровит! Тихий узас!
Я наседал на Акима все решительней, объяснял, что моя профессия состоит в том, чтобы все знать и видеть. Ошарашил его рассказом, как бывал в кирхах, в православных церквах, даже в мечеть заходил. Заносило меня в морги и родильные дома, посещал милиции, тюрьмы, колонии, ездил на юг и на север, в пустыни и кавказские сады, общался со стилягами и сектантами, с ворами и народными артистами, с проститутками и героями труда.
– Один раз даже в комитете по кинематографии был.
– Там кино делают? – Аким зарделся, с очень уж обостренной заинтересованностью встретив это сообщение.
«Так бы и треснул!» – глядя на пухом заросшую по желобку шею, озлился я и кивнул на реку:
– С ними на самоловы выпрошусь.
– Зачем тебе самолов? – с невеселой усмешкою и снисхождением молвил Аким. – Иди харюзов удь. Оне, – кивнул он на реку, – управятся и без тебя…
– Харюзы мне надоели.
– Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Ну сто ты будес с им делать? – взвился Аким. – Нету у меня самоловов, нету!
Я протянул ему руку:
– Спорим?
Аким руки моей не заметил, с досадой опрокинул кружку чаю, пнул банку – не успокоился. Хряснул «огнетушитель» о камень так, что брызнуло стекло во все стороны, будто мина разорвалась. Командор висел уже на нижнем конце.
– А не продернес? – сломленно спросил Аким, царапая изъеденное комарами ухо.
– Чего?
– В газетке не продернес? Музыки опасаются…
– Ф-фу-ты! Да на вас никаких газет не хватит! – И чем дальше я ругался, тем оживленней становился Аким.
Мигом приволок он из кустов «кошку», веревки, весла, наставляя при этом меня:
– Конесно. Продергивать дак всех, а се нас однех-то? – и подмигнул мне припухлым глазом. Усадив меня за весла, чтобы сплыть с мели и завести мотор, он показал глазами на ближнюю лодку и приглушенно добавил: – Народ-то, видал?! Тихий узас! Ты уедес, тебя не достать, меня уканают… – Прежде чем дернуть шнурок, Аким в нерешительности помедлил и все же показал руку, которую во все дни этого моего приезда прятал от меня: на запястье швом электросварки бугрился неровный, багрово-синий рубец. – Под смертью недавно был. Побаиваюсь теперь ее. После расскажу! – рванув шнурок, крикнул он и, развернув лодку, повел ее встречь течению, хлопнув ладонью по борту, – знак, чтобы я заткнулся и ему не мешал.