Царь нигилистов 3

— Давай я немного издалека начну? — попросил Саша. — Мы говорили об эпохе Возрождения. Я выучил один перевод, он мне очень нравится. Можно мне его прочитать?

Никса посмотрел с любопытством.

— Сам выучил? — удивилась мама́. — Или Яков Карлович задал?

— Сам, — улыбнулся Саша. — Яков Карлович здесь совершенно ни при чем!

Еще не хватало Грота в это втянуть!

— Тогда читай, — кивнул папа́.

Глава 4

— На полпути моей земной дороги…

— начал Саша.

Опыт публичных выступлений у него был немаленький, особенно, там, в будущем. Стихи надо было читать, как защитную речь: громко и проникновенно, но обращаясь к публике так, словно это дружеский разговор за чашкой чая.

Нигде не сбившись, дошел до последних терцетов, где челн Харона пристает к берегам «Ада»:

Причалил. Вот мы вышли в темный лес:
Ах, что за лес! Он весь сплелся корнями,
И черен был, как уголь, лист древес.

В нем цвет не цвел. Колючими шипами
Росла трава. Не воздух, — смрадный яд
Точил окрест и помавал ветвями…

— Прекрасно, — сказала мама́. — Но стихи обрываются на полуслове.

— Автор не смог закончить перевод, — объяснил Саша.

— А что с ним случилось? — поинтересовалась она.

— Арестовали.

Папа́ насторожился.

— Кто автор? — спросила мама́.

— Сергей Фёдорович Дуров, — сказал Саша.

Папа́ смял салфетку и бросил на стол.

— Алёша нашел, за кого попросить! — буркнул он. — Ты хоть знаешь, кто такой этот Дуров?

— Талантливый поэт и переводчик, который имел неосторожность посещать литературные вечера по пятницам, — сказал Саша.

— Литературные вечера! — повторил папа́. — У него был отдельный кружок, у твоего Дурова!

— Папа́, а создание литературного кружка — это какая статья? — спросил Саша.

— Саша! Не литературного, а вполне политического, — возразил царь. — Они планировали восстание и обсуждали, как вести пропаганду в народе, чтобы его на это восстание поднять.

— Подняли? — спросил Саша.

— Слова сами по себе могут быть опасны!

— Не думаю, — упрямо возразил Саша. — Судить за слова — это все равно, что за намерения судить. По римскому праву намерение не может считаться преступлением.

— Там не одни намерения, — сказал папа́. — Петрашевский у себя в имении фаланстер выстроил. Правда, крепостные его спалили.

Саша порылся в своей памяти. А! Фаланстер — это такой Дом культуры в коммуне, с библиотеками, мастерскими, холлами и бальными залами.

Лучше бы он их на свободу отпустил!

— Меня всегда восхищало понимание крестьянством утопичности социализма, — заметил он. — Папа́, а строительство фаланстера — это какая статья?

— Никакая! — сказал император. — Но я хочу, чтобы ты понимал, что петрашевцы — ненавистные тебе социалисты.

— Стихи замечательные, — примирительно проговорила мама́.

— Я их простил, — сказал папа́. — Даже восстановил в дворянстве.

— Мне кажется, что литератору должно быть тяжело без права въезда в столицы, — заметил Саша. — В столицах вся литературная жизнь.

— Саша, я не хочу больше слышать имя Сергея Дурова! — отрезал папа́. — Ты хотел награды? Проси!

— Я уже попросил, — сказал Саша.

— Проси другую!

— Среди них еще был писатель по фамилии Достоевский, — сказал Саша. — Я был крайне удивлен, что он до сих пор в Семипалатинске…

— Ладно, — сказал папа́, — этот, насколько я помню, не так замешан. Но вообще ты зря за них просишь, они того не заслуживают.

— А можно мне посмотреть материалы дела? — попросил Саша. — Чтобы больше не просить за недостойных.

— Ты надеешься там что-то понять? — удивился царь.

— Я надеюсь понять все, — сказал Саша.

— Самоуверенности тебе не занимать!

Мама́ сидела в серебряном кабинете, когда-то любимым Екатериной Великой, и плакала.

В руках у нее был «Колокол».

Тучи начали сгущаться дня четыре назад, видимо, папа́ уже телеграфировал господин Бруннов — посланник в Лондоне и, по долгу службы, постоянный читатель сего популярного издания. Вот теперь и печатая версия подъехала.

Папа́ тоже был здесь: он стоял у окна, за которым угасал короткий ноябрьский день.

В люстре и канделябрах пылали свечи, отражаясь в бесконечных зеркальных коридорах и освещая изящный растительный орнамент на узких участках стен между зеркалами.

Мама́ сидела на ментолового цвета диване и была как-то особенно прекрасна. Рядом с ней на краешке пристроилась Тютчева и сочувственно смотрела на государыню.

На щеке у мама́ сверкала слеза, и глаза были влажны и печальны.

Никса, который притащил сюда Сашу («твой Герцен опять напечатал про нас какую-то гадость!»), бросился к маменьке и обнял ее за шею, а она в ответ обняла его.

Саша тоже на месте не устоял, втиснулся между императрицей и Анной Федоровной, и обнял мама́ с другой стороны.

«Колокол» был открыт на статье под названием «Письмо к императрице Марии Александровне», которая начиналась со слова «Государыня».

«У нас нет настоящего, и поэтому неудивительно, что нас больше всего занимает будущее нашей родины», — писал Герцен.