Царь Иоанн Грозный

   — Чем? — пробормотал Шенкенберг, оскаля зубы. — Всё, что силой возьмёшь, — твоё; где не станет силы, там возьмёшь хитростью.

   — А не боишься петли? — спросил Ландфорс.

   — Без череды и в петлю не попадёшь; маленький плут, как муха в паутине, завязнет, большой — проскользнёт.

   — Разбойник! — сказал Юннинген. — А на вид пигалица.

   — Что за пигалица? Не шути с ним. Он Шенкенберг, даровая гора, — сказал Зигтфрид.

   — Что за прозвище? Скажи, сорванец, кто тебе дал его? — спросил Юннинген.

   — Так прозвали меня после дяди Плумфа, — забормотал Шенкенберг скороговоркой. — Он был проволочник и тянул вино, как проволоку. Жили мы в трёх милях от чёртовой пасти, одной пещеры; все обегали этой воронки; а смельчак дядя побился об заклад, что перед закатом солнца пойдёт со мною ночевать к пещере; мне тогда было десять лет. Сказал и пошёл. Уж то-то была дорожка! Мы вязли в песке, а вдоль пути чернела река в глубине песчаного желоба. Дядя шептался с флягою, а я похлёстывал галок. Луна торчала фонарём на небе, но скоро ветер взбесился и погнал облака, как зайцев; дяде казалось, что луна качалась от ветра, а сам он качался от вина; около леса мы повернули к горе, тут камни и сосны перетолкались, как гости после пира. Воздушные трубы ревели в утёсах горы, и скоро мы очутились перед чёртовой пастью. Из глубокой впадины слышались свист, вой и грохот, а сосны перед пещерой светились искрами. Мы отыскали ощупью мшистый камень и присели на нём. «Спи себе, — сказал дядя, — бояться нечего, чёрт мне кум»! Правду сказать, после таких слов немного страшно было, однако я прилёг возле дяди. Вдруг мерещится мне страшилище, чёрное, косматое, вышиною с добрую сосну; оно смотрело на меня, похлопывая огненными глазами, и показало мне гору серебряную, — «Здравствуй, кумов племянник! — зарычало оно. — Я подарю тебе эту гору, но прежде добудь сто котомок ста пулями». Тут скала грохнула, камни полетели на камни, я вскочил, хотел будить дядю, но дядя пропал!.. На другой день я нашёл его; он лежал на песке, опрокинувшись головою в реку, возле него валялись пёстрая фляга и рогатина, с которой он ходил на волков. Загулял он у кума! Видя это, пошёл я бродить по свету, добывать котомки, и забрёл в Верьель. С тех пор меня прозвали даровою горою.

   — Ну, Тонненберг, — сказал Юннинген, — нашёл ты по себе молодца; только ему ещё долго у тебя учиться, сам чёрт не узнает, как ты посетишь праведника.

   — Да! Могу похвалиться, — сказал Тонненберг, — мне верил Адашев, и сам Курбский поверил мне ненаглядную жену свою.

   — Да как же сумел ты вползти к ним в душу? — спросил Ландфорс.

   — Эх, простаки! — отвечал Тонненберг. — Умейте скрывать себя и угождать людям и будете повелевать ими.

   — Так ты не всё брал силою, а подчас и хитростью! — воскликнул краснолицый, широкоплечий Брумгорст.

   — Что твоя сила! — сказал Тонненберг. — Хитрость — вот та золотая цепь, которою легко притянуть все сокровища Ливонии.

   — Не говори о Ливонии, — сказал, покачиваясь, Ландфорс, — ты её продавал московским воеводам; у тебя нет ни совести, ни отечества.

Тонненберг захохотал.

   — Молчи, седой медведь! — сказал он. — Там и отечество, где весело жить, а совесть — хорошее словцо для проповеди.

   — Так для тебя всё равно, что новгородцы, что мы? — сказал Ландфорс, встав со скамьи, и пошатнулся на Юннингена.

   — Вот о чём спрашивает! — возразил Тонненберг. — С новгородцами я жил с детства, а с вами я грабил новгородских купцов. Отец мой повешен в Новгороде на вечевой площади, а я с удалыми новгородцами разгуливал по Волхову, по Мете, дрался на кулачных боях, потом захотелось мне пожить с рыцарями; я попал в милость к его светлости, епископу Дерптскому, служил у него на посылках. У меня был ещё старый дядя, которому удалось сделать очень умное дело: умереть и оставить мне замок; тут-то я запировал.

   — Особенно, когда подманивал с товарами богатых новгородских купцов...

   — Я угощал их, — сказал Тонненберг с ужасным смехом. — Разумеется, что они уже не возвращались...

   — Вот это по-рыцарски! — сказал Ландфорс. — Уф, мне страшно с тобою, вокруг тебя всё мне чудятся сатанинские головы.

   — Немудрено, — сказал, захохотав, Юннинген. — Это наш Аннибал из-за твоего плеча его дразнит.

   — Да ты и в кирку входил с собаками, — продолжал Ландфорс.

   — Молчи, проповедник, — закричал Тонненберг, вспыхнув от досады, — вот тебе подарок от сатаны. — И бросил в Ландфорса оловянное блюдо, которое, ударив старика и плечо, погнулось и покатилось на пол.

Эхо разносило по замку дикие крики буйных товарищей Тонненберга. Когда ссора утихла, звук кубков смешивался с нестройными песнями; долго ещё говорили о грабежах и убийствах, стуча по столу мечами и бросая на пол опорожнённые кубки.

Всё это слышала несчастная княгиня Курбская, и ужас её ещё увеличился от пробуждения Юрия, который прижимался к ней в испуге. Ему чудились страшные лица, и он боялся открыть глаза, думая, что уже злые люди ворвались в комнату.