Царь Иоанн Грозный

   — Радуюсь каждому свидетельству великодушия, где бы ни видел его.

   — И не желаешь успеха нам и отрёкся сопровождать войско Батория к стенам Пскова?

   — Я нёс его знамёна под Полоцк, но, ратуя с Иоанном, я не дерзал далее попирать землю отечества. Король уважил моё признание. Я не пошёл ни с ханом на Москву, ни с королём на Псков.

   — А только вооружал хана против Московии и указал путь Стефану Баторию, — сказал Воллович с коварной усмешкой.

Рука Курбского опустилась на меч, но он сдержался и отвечал Волловичу:

   — Я не умел презирать оскорблений и увлёкся стремлением к мести; ненависть ослепила меня, а ты хотел бы, чтоб я увенчал моё преступление?

   — Довольно с тебя, — продолжал Евстафий. — Не твои ли полки зажгли монастырь Великолуцкий?

   — Так было против воли моей, но если виновен я, то должен ли идти далее путём преступления? Когда и тебе священна родина, не угашай во мне последней искры любви к отечеству.

   — Мы знаем, — сказал князь Острожский, — что Курбский не хотел обагряться русской кровью.

   — Князь! — возразил Курбский с глубоким вздохом. — Лучше скажи, что, обезумленный бедствием, я стал подобен убийце своего друга, но, если преступник оплакивает преступление, винить ли его за то или требовать, чтоб он повторил удары, довершил язвы, нанесённые собрату его?

Расспрашивая об осаде Пскова, Курбский слышал о подвигах русской дружины. Через одного из пленников он получил тайно письмо от Юрия, узнал, что он уже навык владеть мечом в ратной службе. «Сын Головина, — писал Юрий, — вызывал по предложению Строгановых охотников на подвиги в Сибирском крае».

Курбский думал, что там Юрий мог бы менее опасаться быть узнанным и ещё более ознаменовать свою отвагу и храбрость, и благословлял его на далёкий путь.

Русские воеводы упорно держались в городах ливонских, но безуспешная осада Пскова более всего обезнадёживала Батория; он уже советовался с папским легатом, Антонием Поссевином, о необходимости заключения мира с Московиею.

   — Не так думал я кончить войну, — говорил Стефан. — Мужество русских обмануло наши расчёты. Если б у них было более воевод надёжных, не знаю, как бы возвратился я в Польшу. Что делать с людьми, которые идут на битву как на пир, спят на мёрзлой земле как на ковре; засев в стенах, умирают от голода, а не мыслят сдаться?

   — Это железные люди! — сказал Поссевин.

   — Пробита ли стена, — продолжал король, — они заслоняют грудью, надобно ли стоять — стоят, пока живы. Я сам видел, как взорвали под русским отрядом подкоп. Одни гибли, а другие шли на их место, как будто у них жизнь запасная!

   — Они терпеливы, — возразил Поссевин, — но не устоят против неколебимого неприятеля.

   — Нет, скажу откровенно, я начинаю колебаться. Трудно одолеть людей, которых нельзя ни устрашить, ни подкупить. Нет терпеливее, нет вернее русского воина.

   — О, если б таких воинов усыновить апостольской церкви и Святейшему Отцу! — сказал Поссевин.

   — Случилось, — продолжал король, — что литовский отряд окружил несколько московских пушек. У пушкарей недоставало ни ядер, ни пороха. Наши кричали им «сдайтесь», а они до последнего повесились на пушках своих.

Гейденштейн, королевский секретарь, с удивлением слушал рассказы Батория и решил внести в свою историю славное для русских свидетельство доблестного противника.

Вошедший в шатёр оруженосец известил о прибытии гонца. Баторий услышал о неудачной битве литовцев и снова увидел необходимость не медлить с заключением мира.

ГЛАВА VII Синодики

Оборона Пскова не столько занимала мысли Иоанна, как расчёт с его совестью.

Была ещё ночь. Вся Москва покоилась сном, но не спал царский дьяк перед самой почивальней Иоанна. Светильники ещё горели на столе, на котором он дописывал тетрадь с черновых листов царской руки. Усердно писал дьяк чётким уставом, отличая киноварью заглавия, но бледен он был; сердце его трепетало горестными воспоминаниями, слёзы вырывались из глаз, и чёрные буквы, казалось ему, багровели кровавыми пятнами.

   — О, страшный отчёт совести! — тихо сказал он, взглянув на тетрадь, в которой каждое слово дышало смертью, отзывалось страданием.

Это был список погибших по велению Иоанна; длинный список — уже вторая тетрадь, а первая за несколько месяцев была отослана в Кириллов монастырь, с богатым вкладом, для вечного поминания опальных.

Многих из них знал дьяк в счастии и в славе, в цвете силы и красоты; многих любил он, а здесь каждое имя стояло перед ним, как надпись могильного памятника. Но всё было смешано в списках: знаменитейшие князья и слуги, дьяки, воины, псари и рыболовы, старцы и младенцы — каждый был вписываем, как припоминал Иоанн, но жёны рядом с мужьями и отцы с детьми. Дьяк содрогнулся...

   — Лучше, — сказал он, подумав, — быть последним нищим, чем властвовать многими царствами без страха Божия!

Уже рассветало. Дьяк, погасив светильники и дописав последнее имя, задремал было на заре, но, послышав шорох, с боязнью очнулся; дверь отворилась, вошёл Иоанн.

   — Все ли? — спросил он. — Где тетрадь?

Дьяк подал её с трепетом.