Царь и гетман

Святитель приблизился к Павлуше и благословил его. Юноша с трепетом и благоговением припал к худой, сухой и холодной руке архиерея, который ласково глядел в смущенное лицо посланца.

– Ты от царя, сын мой?

– От царя, владыко, – был робкий, едва слышный ответ. – Его царское величество указал просить…

– Явиться к царю?

– Да… пожаловать, святой отец…

– Буду, неукоснительно буду… А ты денщик царев?

– Денщик, святой отец…

– Молоденький какой. А трепетна служба на очах у царя, ох, трепетна. Близко царя, близко смерти.

Павлуша молчал. Что-то невыразимо доброе звучало в голосе святителя… это забытый голос матери… Павлуше плакать захотелось…

– А как имя твое, сын мой?

– Павел Ягужинский, владыко.

– Павел Ягужинский… не российского, видно, роду?

– Я из Польской Украйны, святой отец.

– Так-так… От запада прииде свет, все от запада… Там, на западе, солнце долее стояло, чем на востоце, по повелению Иисуса Навина. Такова воля Господа, ныне от запада свет, – говорил, словно про себя, святитель, тихо качая головой. – А нам пора в могилу… вот моя ладия, вечная ладия тела моего бренного…

«Да не смущается сердце ваше – веруйте в Бога и в Мя веруйте – в дому Отца Моего обители многи суть», – слышится протяжное, за душу хватающее чтение: это читает кто-то в соседней комнате.

«Господи! Что за страшная жизнь!» – щемит в душе у Павлуши, и он готов разрыдаться, но сдерживается.

– Доложи, сын мой, царю, что непомедлительно приду к нему, – прерывает тягостное молчание архиерей.

Павлуша кланяется, и глаза его снова падают на ужасный гроб… Это страшнее кладбища!

Через несколько минут архиерей в сопровождении своего келейника вышел из дома. Толпа, стоявшая у ворот и на площади, казалась еще многочисленнее. Едва показался старый епископ, как все обнажили головы; многие крестились. Толпа разом нахлынула к своему любимцу; он кротко улыбнулся, поднял свои добрые глаза к небу, как бы прося благодати у невидимой силы, и стал благословлять направо и налево: «Благодать Святаго Духа, благодать Святаго Духа, благодать Святаго Духа…»

Архиерейский дом отделялся от нового царского дворца только площадью, и архиерей направился к царю пешком, как он обыкновенно посещал норы и язвины бедных и рабочих…

Царь смотрел в окно на шествие святителя… Что это было за шествие! Рабочие бросали на землю свои зипуны, бабы – платки и холсты, чтобы только святые ноги архиерея прошли по их одежде… Иные целовали следы этих ног, брали из-под них землю и навязывали на кресты, бабы подносили своих детей… Только младенческий народ так непосредственно умеет ценить святость и истинную доброту человеческую.

– Владычица! Упадет кормилец…

– Из гроба, чу, встал светик наш…

– Ох, матушки! Из гроба…

– Из дубового, сам, братцы, видел… и стружки в ем…

– Ох, Господи! Касатик!

– Все там будем…

Архиерей, с трудом пройдя площадь и вступив на царский двор, обогнул дворец справа, чтобы подойти к главному входу с фаса, обращенного к реке.

Подойдя к подъезду с опущенными в землю глазами и потом подняв их, архиерей остановился в неподвижном изумлении. На добром лице его изобразились не то гнев, не то горечь и жалость… Детски кроткие глаза заискрились, и он попятился назад.

– Свят-свят… что есть сие!

На крыльцо выбежал Ягужинский, чтобы встретить владыку. Но тот стоял неподвижно, только голова его дрожала и посох нервно ударял в промерзлую землю…

– Идолы еллинские… Чертог царя и кумиры идоложертвенные… Свят-свят, Господь Саваоф!..

У входа во дворец стояли статуи. Особенно поражал своею величественностью Нептун с трезубцем, более других любимый Петром классический бог. Тут же стояли Аполлон, Марс и Минерва.

Статуи эти соблазнили святителя, который считал «еллинских идолов» неприличным украшением для царского дворца. Архиерей был прав со своей точки зрения и сообразно византийским преданиям, господствовавшим тогда в нашей Церкви.

– Куда ты меня привел? – и кротко, и в то же время строго спросил он келейника.

Тот молчал. На добродушном лице его выражалось смущение.

– Что это такое? Я тебя спрашиваю, – повторил святитель громче.

– Дворец, владыко…

– Не дворец царский, а капище идольское…

– Ваше преосвященство! – смущенно заговорил Ягужинский, приближаясь к архиерею. – Его величество ждет…

Святитель вскинул на него свои чистые, блестящие внутренним огнем глаза.

– Доложи его величеству, что служитель Бога Живого, предстоящий престолу Его предвечному, не внидет в капище языческое…

– Владыко… отец святой…

– Пойди и передай мои слова государю, юноша! – по-прежнему кротко, но твердо сказал архиерей.

Ягужинский убежал в дом. Архиерей продолжал стоять на дворе, опустив голову… Народ, прорвавшись в ворота, смотрел в недоумении на стоящего у крыльца святителя…

Снова вышел Ягужинский. Смущение и страх выражались на его живом, прекрасном лице.

– Его величество повелел указать… – Юноша совсем замялся и покраснел.

– Что повелел указать?

– Явиться к нему… и, – и голос у Павлуши сорвался, – напомнить, что ожидает… ослушников…