Царь и гетман

А тетка Софья действительно стара стала, не так годы состарили, как думы… Глубокою резьбою вышли на ее белом, некогда полном, молочном лице государские думы, эка резьба какая. Русые волосы, выбившиеся из-под черного монашеского клобука, шибко серебрятся, жизненный иней выступил на них, холод, что душу пронизывал много лет, снегом пал на голову… А глаза еще живые, молодые… А все не те уж, что были, когда в них смотрел любовно мил сердечный друг, Васенька князь Голицын…

Стук коляски замер у крыльца кельи. Из коляски выскочил юноша лет тринадцати, высоконький, стройненький, с худым бледным лицом и кроткими, задумчивыми, робкими глазами. Вслед за ним вышел из коляски старик в длиннополом кафтане, словно в подряснике, опираясь на трость с золотым набалдашником вроде поповского посоха.

– Ишь, как ступеньки потерты… То-то время Божье, все сгложет, – говорил старик, стуча тростью о ступеньку крыльца.

– А стар монастырь? – спросил юноша.

– И-и стар! Ступеней-от много человеческих перебывало тут: и святые подошвы, и грешные, и царские, и смердьи терли камень сей…

Приезжие, взойдя по ступенькам на верх лестницы, постучались в дверь кельи.

– Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

– Аминь! – тихо отозвались в келье.

Пришедшие вошли и перекрестились истово на богатые иконы, украшавшие келью. Это были – тринадцатилетний царевич Алексей Петрович и наставник его, князь Никифор Вяземский. При входе их глаза старицы, царевны Софьи, блеснули теплом и радостью.

– Здравствуй, Алешенька-царевич! Здравствуй, князь Никифор! – звонко сказала Софья, подходя к царевичу и глазами приветствуя Вяземского.

– Здравствуй, тетушка-царевна! – отвечал радостно юноша, целуя руку тетки, которая при этом звякнула четками и поспешила обмотать их вокруг пухлой кисти белой руки.

– Здравия и долгоденствия, царевна-матушка, – низко кланяясь, приветствовал Вяземский и тоже поцеловал руку Софьи и край ее черной мантии.

– Спасибо, что не забываете старуху заключенную…

– Сохрани Бог забыть! Забвенна буди десница моя.

– Садитесь, дорогие гости. Что у вас на Москве делается? Что звон такой?

– Батюшка тешится, – с едва заметною улыбкою на толстых губах отвечал царевич, не глядя на тетку.

– Скомрашествует, матушка царевна… Нарядил старого греховодника, учителя своего недостойного, Микитку Зотова, в скомрашеские ризы, посадил его в ковш, что свинью в купель, и носит по городу под звон святых колоколов…

Софья, слушая это, задумчиво качала головой, перебирая четки.

– А Москва что? – спросила она.

– Москва беснуется, благо ей вина выкатили бочек несчетное число…

– О! Москва всегда была глупа, что овца в Петровки, – с горечью сказала Софья, нервно перебирая четки. – А ты, Алеша, – обратилась она к царевичу, – по батюшкову примеру в ковш посадишь учителя своего, князь Никифора, когда царем будешь?

– Нет, тетушка-царевна! – быстро, оживленно заговорил Алексей. – Я все эти батюшкины новшества выведу, заведу опять все старое, по старине, а новое изгоню…

– Нет, не говори этого, царевич, – серьезно, так же горячо заметила Софья, – не все старое хорошо, не все новое дурно… Наше старое темень, неученья, наше новое свет ученья… Просветись сим светом сам и просвети оным Русскую землю… Я вот о себе скажу: мало ли у меня было сестер, и теток, и бабок, невесток, и никто из нашей царской семьи, ни единая женщина, не касалася трона превысочайшего, не правила Российскою державою, не подписывалася «самодержицею всеа Руси», чего не бывало, как и Русская земля стоит… А я все сие изведала, я была самодержицею всея Руси… А чего ради?

– Мудрости твоей ради, матушка царевна, – отвечал Вяземский.

– Не говори этого, князь Никифор, – возразила Софья, – были и умнее меня жены и девицы, а не правили царством, а я правила…

Она остановилась, как бы забыв, о чем говорила, и вопросительно глядела то на царевича, то на Вяземского, как бы спрашивая последнего: «Почему же я-то одна царствовала?»

– По благодати Божией? – рутинно отвечал Вяземский, не зная, что сказать.

– Не говори, не говори так, князь… У благодати Божьей глаза лучше наших…

Царевич, до того времени молчавший, после замечания о новшествах батюшки подошел к тетке и, встав на колени у ее кресла, начал ласкать ее руку с четками.

– А я знаю, тетя, – сказал он нежно.

– Что ты знаешь, Алешенька? – спросила Софья, гладя голову царевича.

– Почему ты была самодержицею всея Руси…

– А почему, дружок?

– Мне батюшка сказывал…

– Ну, ну, что он тебе сказывал?

– Осерчал он на меня однова, что я урока не выучил, и – говорит: «Тетка-де твоя Софья хорошо уроки учила и для того у тебя-де, дурака, – говорит, – чуть царство не отняла…»

Софья горько улыбнулась… Рука ее дрожала, гладя продолговатую голову племянника… «Не для царского венца эта голова добрая…»

– А ты и вправду думал, что я у тебя царство бы отняла? – с какою-то судорогою в горле спросила она, не глядя на племянника.

– Нет, тетя… Да и на что оно мне, царство-то? Заслужить бы только Царство Небесное…

– Не говори этого, друг мой, – по обыкновению, возразила Софья. – Учись, чтобы быть мудрым царем…