Царь и гетман

– Вот здесь и дышится легче… Сна мне нет… но под победный грохот пушек и под победные крики моих богатырей я усну в этой качалке как под колыбельную песню… Несите же смерть врагам, а мне мой сон.

И он в горячечном жару махнул рукою, и грохнула вестовая пушка, за ней другая, третья…

Как из земли, из палаток, из-за шанцев, из-за холмов и из рвов вырастали люди и смыкались в стройные ряды, ряд к ряду, колонна к колонне, словно живые параллелограммы, покрытые синею краскою: это утренний бледноватый свет падал на синие груди шведских войск, строившихся в колонны и развертывавшихся внизу по равнине перед лихорадочно блестевшими глазами железного полководца в горячке. Свет уже отражается на оружии, на копьях, на латах; а по бокам, словно разноцветная бахрома, нестройно, но внушительно волнуется и строится конница на нетерпеливых конях: это малороссийские мазепинские войска, сильно поредевшие, казацкие полки в своих невообразимых шапках и разноцветных кунтушах и дикое, нестройное, но страшное и пугающее глаз этой самой нестройностью запорожское «лыцарство», пестрое до боли глаз, разношерстное, богатое и бледное, цветно разукрашенное и ободранное как липка, на конях всевозможных мастей и пород и в кунтушах, свитках и штанах всевозможных цветов, как цветы этого Полтавского поля, уже притоптанного там и сям конскими копытами.

Когда Карл махнул рукою и откинулся на своей качалке, с холма, как бешеные, понеслись вестовые, его дружинники и казаки к отдельным командирам и частям войск, а за ними, окруженные своими штабами, спустились сами военачальники – Реншильд, Левенгаупт, Гилленкрук, с одной стороны, и Мазепа, Орлик, Костя Гордиенко – с другой.

В то время когда войска смыкались в ряды и передвигались, как огромные синие шашки по неровной шахматной доске, артиллерия, расположенная на холмах, бороздила воздух и взрывала землю ядрами, выбрасывая огромные клубы белого дыма, как будто бы это дымилась и курилась вздувшаяся холмами и пригорками земля. Впереди всех, как стройная стая волков перед овцами, двигается отборный легион Карловых дружинников – в блестящих рыцарских латах, с блестящим оружием, на отборных, привычных к бою, словно к игре, конях. Виднеется и коренастая фигура Гинтерсфельта и рядом с ним жиденькая фигурка юного принца Макса.

И Мазепа, бледный, сумрачный, сосредоточенный, подъехал к своим полкам и, указывая на Полтаву, где маковки и кресты церквей уже золотились веселым солнышком, сказал:

– Туда, хлопци! Там ваше добро, ваши жены, ваши дети! Вызволимо их из московской неволи, бо московска неволя гирша неволи турецькои! Вызволимо Украйну-неньку!

И вечно серьезный Орлик тоже бледен… «Черт их несет на эту Полтаву! – думается ему нерадостно. – Обломаем мы об нее последние зубы, а все этот старый дьявол!»

И Костя Гордиенко, «батько кошовый», подъезжает к своему «товариству», к запорожцам. Все готовы к бою: шапки насунуты на самые очи, чтобы на скаку не спадали, чубы расправлены, мушкеты и ратища наготове, только гикнуть да гаркнуть, и пошли в сечку чертовы дети, пошли задавать москалю резака да чесака знатного.

Маленькие глазки у батька кошевого веселы, радостью и отвагой светятся; курносая «кирна» так и раздувает ноздри, мушкетного дыму нюхать хочет; усищи подобраны, за плечи закинуты, словно косы девичьи, чтоб не мешали казаку «колоти та стриляти та у пень Москву рубати»…

И Голота тут. Но это уже не тот Голота, что когда-то в Паволочи пропил штаны и сорочку и ходил голый, что бубен, в чем мать родила, плачучись московскому попу Лукьянову на свое сиротство, на то, что его мастерицы Хиври не стало, ясны оченьки грошами медными закрыты, белые рученьки накрест сложены, черны брови и уста щебетучие да ноженьки ходючие землею присыпаны… Нет, этот Голота уже на добром коне, в желтых шароварах, не пьян, а такой задумчивый, «сумный та думный» думает, как бы все товариство от проклятого Мазепы отвернуть да до старого батька Палия привергнуть… Широкое дело задумал Голота, большое, удастся ли только до доброго конца его довести?

Тут и дядько Задери Хвист. И он думает то же, что казак Голота думает; Голота успел шепнуть ему, что батько Палий жив, что царь воротил его из «Сибиру», что он будет биться с «проклятым Мазепою», так не дурно б было «бидным невольникам» казакам махнуть до батька Палия, «бо духе добрый батько, щирый козацкий батько, не смердит лядским духом, як просмердив Мазепа».

И дядько Тупу-Тупу-Табунец-Буланый тут. И он думает заочно с Голотою и с дядьком Задери Хвистом. У батька Палия было бы лучше, чем у проклятого Мазепы. Да и пани матка, бывало, позволяла казакам, тихонько от старого, погулять в поле, ляшков-панков пощупать по панским хоромам да жидовские капшуки порастрясти… Надо-надо перемахнуть до батька Палия…

И загремело же, загуркатало все поле, когда Москва заговорила из своих пушек. Видно, как они, черные, зевластые, словно старухи какие пузатые, стоят окарачь на холмах да рыгают в шведа и в казаков дымом и огнем пепельным да ядрами с картечью жарко бьют!