Царь и гетман

Мазепа пододвинул к ногам матери складную кожаную табуретку и опустился на нее. С минуту и тот и другая молчали. Мазепа сидел, опустив голову и устремив глаза на колени матери, на чулок, белевшийся на них. В памяти у него мелькнуло светлой искоркой, как он маленьким сидел, бывало, на этих коленях и играл дорогими ожерельями, блестевшими на белой точеной шее матери. Как давно это было! Не видать теперь и шеи белой, да и какая она теперь!.. А мать, глядя на седую наклоненную голову сына, тоже вспомнила белокуренькую головку Ивася… Седая уж и она, да как седа!.. Так и сжалось старое сердце — руки дрогнули…

Мазепа наклонился, взял эти маленькие, сухие, сморщенные руки и стал целовать их… Еще больше дрогнули руки.

— Что, Ивасю?.. Что с тобой, сынок? — дрогнул голос у старушки.

«Ковалику — ковалику! Скуй мени пичку, таку невеличку…» — доносился со двора веселый напев Оксанки.

Мазепа выпрямился и глянул в глаза матери. Он прочел в них давно, почти никогда не виданную нежность, и в сердце у него шевельнулось что-то острое… «И я бы был добрее, если б эти глаза добрее были», — сказалось у него в душе как-то невольно.

— Матушка! Благослови меня на доброе дело, — выговорил он наконец нерешительно.

— На доброе дело я всегда благословлю тебя, — отвечала игуменья. — Какое ж это дело, сынку?

— Я хочу в малжонство вступить — жениться.

— Жениться! В твои годы!.. А сколько тебе?

И старушка стала нетерпеливо перебирать четки, как бы считая годы, десятилетия. Голова ее дрожала, впалый рот жевал что-то, круглые глазки стали еще круглее… У Мазепы меж бровями прошла складка — та историческая складка, которую заметил раз и царь Петр Алексеевич, когда во время одного буйного пира, разгоряченный вином и неловким замечанием Мазепы, он дернул гетмана за сивый ус; заметил эту складку и Палий перед тем, как Мазепа велел его заковать в железа… Он не отвечал на вопрос матери.

— Восьмой десяток давно… не позднехонько ли, сынку? — продолжала старушка.

— Не в летах, матушка, дело… Аще в силах — говорит святое письмо… Могий вместити, да вместит, — сказал он резко.

— Так-то так… Ну да это твое дело… Ты не мала дитина — обдумал поди… Тебе жить… — Старушка как будто смягчилась и снова взяла чулок в руки. — А кого вздумал взять?

— Кочубеивну…

Старушка откинулась назад, заторопилась и спустила петлю. Сначала она не знала что сказать, и то глядела на сына, то на чулок, как бы со стороны ожидая разрешения своего недоумения.

— Кочубеивну!.. Дочку Кочубея Василия!.. Да он сам тебе в дети годится…

— А хоть бы и во внуки… Моя воля… — У Мазепы голос становился резче и складка между бровями обозначалась явственнее: лицо его превращалось в тот лик, которого пугались дети и собаки.

— А которую это из них?

Мазепа на это не отвечал, а точно оборвал басовую струну у гитары:

— Матрону!

Старуха рванулась было встать, но ноги ее не слушались — она их только поджала под кресла.

— Да ты Лот что ли! — оборвала в свою очередь старуха.

— Не Лот — Лот был святой человек, а я просто Мазепа, гетман, — отвечал он уж со спокойной злостью.

— Дочь-то свою брать себе в жены!..

— Она мне не дочь, а крестница.

— Все равно содомский грех… хуже еще — она твоя духовная дщерь…

Мазепа встал и начал ходить по келье. Лицо его было сурово. Глаза, смотревшие исподлобья, из-под седых нависших бровей, казалось, были не его, да и смотрели все как-то вбок, точь-в-точь глаза собаки, которую рванули сзади за икры, а она, не успев отмстить врагу, косо озирается, как бы ища, на ком сорвать злость.

— Боже мой! Боже мой! — говорила сама с собой старушка. — И когда умрет в нем эта похотливость проклятая!.. С детства такой: покоювкам ни одной не давал проходу… Там с этой Фальбовской связался… Еще милостив был пан Фальбовский — не к хвосту конскому привязал, а на спину…

— Да что вы, матушка, из могил людей выкапываете! — остановился он перед матерью.

— Как не выкапывать!.. Отца бы твоего выкопать — пусть бы порадовался на своего сынка…