Царь и гетман

А тетка Софья действительно стара стала — не так годы состарили, как думы… Глубокою резьбою вышли на ее белом, некогда полном молочном лице государские думы — эка резьба какая! Русые волосы, выбившиеся из-под черного монашеского клобука, шибко серебрятся — жизненный иней выступил на них, холод, что душу пронизывал много лет, снегом пал на голову… А глаза еще живые, молодые… А все не те уж, что были, когда в них смотрел любовно мил сердечный друг Васенька князь Голицын…

Стук коляски замер у крыльца кельи. Из коляски выскочил юноша лет тринадцати, высокенький, стройненький, с худым, бледным лицом и кроткими, задумчивыми, робкими глазами. Вслед за ним вышел из коляски старик в длиннополом кафтане, словно в подряснике, опираясь на трость с золотым набалдашником вроде поповского посоха.

— Ишь как ступеньки-то потерты… То-то время Божье — все сгложет, — говорил старик, стуча тростью о ступеньку крыльца.

— А стар монастырь? — спросил юноша.

— И — и стар! Ступней — от много человеческих перебывало тут — и святые подошвы, и грешные, и царские, и смердьи терли камень сей…

Приезжие, взойдя по ступенькам на верх лестницы, постучались в дверь кельи.

— Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас!

— Аминь! — тихо отозвались из кельи.

Пришедшие вошли и перекрестились истово на богатые иконы, украшавшие келью. Это были тринадцатилетний царевич Алексей Петрович и наставник его, князь Никифор Вяземский. При входе их глаза старицы, царевны Софьи, блеснули теплом и радостью.

— Здравствуй, Алешенька-царевич! Здравствуй, князь Никифор! — звонко сказала Софья, подходя к царевичу и глазами приветствуя Вяземского.

— Здравствуй, тетушка-царевна! — отвечал радостно юноша, целуя руку тетки, которая при этом звякнула четками и поспешила обмотать их вокруг пухлой кисти белой руки.

— Здравия и долгодействия, царевна-матушка! — низко кланяясь, приветствовал Вяземский и тоже поцеловал руку Софьи и край ее черной мантии.

— Спасибо, что не забываете старуху заключенную…

— Сохрани Бог забыть!.. Забвенна буди десница моя.

— Садитесь, дорогие гости. Что у вас на Москве деется? Что звон такой?

— Батюшка тешится, — с едва заметною улыбкою на толстых губах отвечал царевич, не глядя на тетку.

— Скоморошествует, матушка-царевна… Нарядил старого греховодника, учителя своего недостойного Микитку Зотова в скоморошеские ризы, посадил его в ковш, что свинью в купель, и носит по городу под звон святых колоколов…

Софья, слушая это, задумчиво качала головой, перебирая четки.

— А Москва что? — спросила она.

— Москва беснуется, благо ей вина выкатили бочек несчетное число…

— О! Москва всегда была глупа, что овца в Петровки, — с горечью сказала Софья, нервно перебирая четки. — А ты, Алеша, — обратилась она к царевичу, — по батюшкову примеру в ковш посадишь учителя своего, князя Никифора, когда царем будешь?

— Нет, тетушка-царевна! — быстро, оживленно заговорил Алексей. — Я все эти батюшкины новшества выведу — заведу опять все старое, по старине, а новое изгоню…

— Нет, не говори этого, царевич, — серьезно, так же горячо заметила Софья, — не все старое хорошо, не все новое дурно… Наше старое — темень неученья, наше новое — свет ученья… Просветись сим светом сам и просвети оным Русскую землю… Я вот о себе скажу: мало ли у меня было и сестер, и теток, и бабок, и невесток — и никто из нашей царской семьи, ни единая женщина, не касалася трона превысочайшего, не правила Российскою державою, не подписывалася «самодержицею всея Руси», чего не бывало как и Русская земля стоит… А я все сие изведала — я была самодержицею всея Руси… А чего ради?

— Мудрости твоея ради, матушка-царевна, — отвечал Вяземский.

— Не говори этого, князь Никифор, — возразила Софья, — были и умнее меня жены и девицы, а не правили царством, а я правила…

Она остановилась, как бы забыв, о чем говорила и вопросительно глядела то на царевича, то на Вяземского, как бы спрашивая последнего «почему же я-то одна царствовала?»

— По благодати Божией, — рутинно отвечал Вяземский, не зная что сказать.

— Не говори… не говори так, князь… У благодати Божьей глаза лучше наших…

Царевич, до того времени молчавший после замечания о «новшествах батюшки», подошел к тетке и, встав на колени у ее кресла, начал ласкать ее руку с четками.

— А я знаю, тетя, — сказал он нежно.

— Что ты знаешь, Алешенька? — спросила Софья, гладя голову царевича.

— Почему ты была самодержицею всея Руси…

— А почему дружок?

— Мне батюшка сказывал…

— Ну, ну, что он тебе сказывал?

— Осерчал он на меня однова, что я урка не выучил, и говорит: «Тетка-де твоя Софья хорошо урки учила и для того у тебя-де, дурака, говорит, чуть царство не отняла…»

Софья горько улыбнулась… Рука ее дрожала, гладя продолговатую голову племянника… «Не для царского венца эта голова добрая…»

— А ты и вправду думал, что я у тебя царство бы отняла? — с какою-то судорогою в горле спросила она, не глядя на племянника.

— Нет, тетя… Да ни на что оно мне, царство-то?.. Заслужить бы только царство небесное…

— Не говори этого, друг мой, — по обыкновению возразила Софья. — Учись, чтобы быть мудрым царем.