Царь Грозный

Григорий Лукьянович глупостью никогда не страдал, напротив, схватывал все с лета, потому сообразил в мгновение ока, а сообразив – ахнул. Хотя дело и давнее, он помнил, что опальная княгиня, будучи обвиненной в бесплодии и постриженной в монахини, именно вот в этом монастыре, по слухам, родила сына Георгия. Князь Василий дознание хотя и провел, но мер не принял, поговаривали, что наградил бывшую жену за сына, но обратно не вернул, потому как уже был снова женат. Куда девался тот мальчик – никому не ведомо. Когда дознаваться взялась мать Ивана Васильевича княгиня Елена Глинская, то сказали, что ребенок помер, и даже могилку показали. А инокиня Софья, как стали звать Соломонию, вроде с горя в другую обитель перебралась в Каргополь. Правда, после смерти Елены вернулась, видно, чтоб с могилкой сына быть рядом…

А выходит, с какой могилкой?! Если там никого не было, то не хоронили мальчика? И… он жив?! А как же тогда с царствованием Ивана Васильевича, если жив его старший брат?!

Как ни скрывал свои мысли Малюта, но Иван, пристально следивший за лицом своего слуги, увидел что ожидал, усмехнулся:

– Все понял?

Малюта вдруг принялся убеждать государя с отчаянием хватающегося за соломинку:

– Так, может, и не было там дитя-то? Может, это не та могилка? Или просто Соломония всех обманула, сказала, что родила, а сама куклу схоронила?!

Его глаза возбужденно заблестели, Скуратов даже обрадовался такому простому объяснению. Иван сокрушенно помотал головой:

– Ты думаешь, почему я полез могилу рушить?

– Игуменья сказала? – обреченно догадался Малюта.

– Найди его! Сможешь? – Глаза государя впились в глаза Скуратова. Тот кивнул:

– Жизни не пожалею!

С той поездки Григорий Лукьянович Скуратов по прозвищу Малюта стал особо близок к царю. Почему, никто не мог понять. Конечно, Скуратов не глуп и безумно предан Ивану, но все равно… Царица его на дух не переносила, но мнение жены Ивана перестало интересовать вообще. Царя занимали совсем другие мысли…

С этого дня Иван Васильевич стал жить своей, никому не понятной жизнью, иногда совершенно непредсказуемой. Правду знал только Малюта Скуратов, но у того и спрашивать бы не рискнули, если б и догадались о его всезнании, потому как Григорий Лукьянович сам был мастер спрашивать… с пристрастием…

На Московию опустилась ночь опричнины.

На Масленую в небольшой корчме за грубо сколоченным столом сидели трое – дьяк Терентьев, купец Козьма Старой и помощник Старого Тимофей Лядов. Разговор вели о видах на цены, на торг, о том, стоит ли куда товары везти, чтобы головой не поплатиться. Дьяк все убеждал взять его воск, мол, хорошего качества, а вот нейдет как-то, чтоб не залежался. Купец прекрасно знал, что не Терентьева это воск, попросту отобрал у какого-то бедолаги за малую провинность, но возражать не стал, ни к чему.

– Воск и на Москве хорошо берут, коли для свечей годен.

– Годен, батюшка, годен, как не быть годному-то, – дьяк чуть не проговорился, что этот воск у купца Горелова отобран, который его в Москву всегда возил. Забрал не сам дьяк, купец тот помер от лихоманки, а товар его вроде как деть некуда стало. Чтоб не разграбили, Терентьев себе взял, а как сбыть, чтобы тайно получилось, теперь не знал. Старому тоже не хотелось рисковать, а ну как прознают о том, чей воск да как к нему попал? Пока докажешь, что не тать да не вор, можно и на дыбе повисеть. Выручил Лядов, буркнул:

– Слышь, Козьма, давай я сам возьму, вроде как помимо тебя? Знаю, кому сбыть на Москве, а доход поделим…

– Сможешь? – неуверенно покосился на помощника Старой.

– А то! – обрадовался дьяк. – Вон какой шустрый, как не смочь? А я еще цену снижу…

– Ага, а потом на нас и донесешь! – фыркнул купец.

– Да побойся Бога, Козьма Петрович! Да когда я тебя обижал-то? – закрестился, складывая жирные пальцы, Терентьев. Семга в блинах была отменной желтизны, жир тек по рукам дьяка, заставляя то и дело отвлекаться от беседы на вытирание их. Причем вытирал он прямо о свой кафтан, и без того страшно засаленный. Лядов мысленно усмехнулся: видать, они со Старым не первые, кто угощает дьяка нынче на Масленой. Они и не собирались кормить Косого никакими блинами, да тот подсел, завел речь, а потом вроде как пристроился к блюду со снедью. Тимофею лезть после неопрятного дьяка в гору блинов как-то расхотелось, да и Козьме, видно, тоже. Терентьев, нимало этим не смущаясь, поглощал блины в одиночку. Скорости еды могли бы позавидовать многие работники, трудившиеся у скупого хозяина.

Старой уже сообразил, чей товар, давно купца Горелова не видно, его воск-то. Он вдруг хитро сощурил глаза:

– А я тот воск пока в закрома отдельно положу, скажу, что Горелов мне на сохранность отдал. А ежели ты кому слова сболтнешь, то на тебя на дыбе покажу как на душегубца! – Похоже, Старой хорошо знал, с кем имеет дело.

И снова закрестился, забожился дьяк, уверяя, что и в мыслях плохого не держал.

– Чего Горелов-то помер? Небось опоил чем? – Глаза Козьмы Петровича хитро блеснули.

Терентьев даже жевать перестал, перекрестился: