Царь Грозный

Алексей Данилович был горд собой, сыном, рязанцами, не испугавшимися полчищ хорошо вооруженных и обученных врагов. Но ему не давала покоя мысль: как могла пограничная стража пропустить татарскую орду в глубь государства?! На что она тогда и нужна? Почему Рязань не готова ни к какой осаде? Не считать же готовностью ветхие стены и с десяток ржавых пищалей в подклети у старосты? Чем бились? Саблями времен Батыева нашествия, вытащенными из закромов у горожан…

Но больше всего Басманова беспокоил сам проход Гирея, ведь шел, не таясь. Чтобы так идти, надо точно знать, что вокруг нет войск, способных хотя бы задержать. Знал, что государя нет в Москве, что он уехал на богомолье… Значит, помощь из стольного града тоже не придет…

Мысли, мысли, мысли… Тяжелые раздумья не давали заснуть. Можно поставить прочные стены у Рязани, он, кстати, уже распорядился обо всем, надеясь, что государь возражать не станет. Можно набрать и обучить гарнизон (и это уже делается, вчера распек местного воеводу так, что тот еще два дня краснее вареного рака ходить будет). Но если Гирей и впредь будет точно знать обо всех делах в Москве, то никакой гарнизон не спасет. На сей раз татары двигались без больших осадных машин, незачем, не ждали встретить сопротивление. И то, не окажись случайно в своем имении Басмановы, кто знает, как повернуло бы! В другой раз и машины метательные возьмут, и огня будет побольше.

Раз за разом выплывала одна и та же мысль: этого не могло быть без чьего-то предательства! Кто-то предал, донеся об отсутствии защиты у Рязани. Почему пропустили врагов пограничные заставы? Тоже предательство, не иначе!

Алексею Даниловичу стало даже страшно. Выходит, что в любую минуту из-за чьего-то злого умысла под угрозой может оказаться его жизнь? И жизнь государя?! Он вдруг осознал, что и страшное поражение под Оршей от Радзивилла было результатом тоже чьего-то предательства! Заманили в ловушку и перебили как глухарей на току. Кто мог подсказать Радзивиллу, как это сделать? Конечно, Андрей Курбский!

В Москву боярин вернулся буквально больным от своих тяжелых мыслей. Царь не мог понять, отчего тот так невесел.

– Дозволь слово молвить, государь…

– Говори, – подивился Иван Васильевич.

– Государь, наедине бы…

Слушая боярина, Иван Васильевич мрачнел с каждым его словом.

– Сам о том часто думаю. Не в самом Курбском мне обида, и даже не столь в его досадительных письмах, сколь в том, что предательство множится. На Курбского глядя, многие побегут, а чтобы выслужиться, станут сначала своего государя предавать и Русь вместе со мной! – Царь заметался широким шагом по опочивальне, в которой вели разговор. Остановился, дернул головой, вперился взглядом в лицо Басманова: – Что делать, Алексей Данилович? Как Русь укрепить, как защитить от изменников поганых? Как себя с семьей и верными мне людьми защитить?

Басманов впервые видел Ивана Васильевича растерянным, потому даже чуть испугался, но постарался взять себя в руки. Высказал то, что надумал темными осенними ночами, лежа без сна, после победы над Девлет-Гиреем:

– Государь, надобно перебрать людишек. Оставить только тех, кто верен и дурного не замышляет.

Иван Васильевич вытаращил на него глаза:

– А как таких отобрать? И куда девать неверных?

Басманов не понимал, что надо объяснять государю. Как это куда девать? Куда девают изменников? На плаху, конечно. Но Иван Васильевич стал вдруг говорить о другом…

– Давно мысль одну имею, еще Макарий был жив, пытался с ним советоваться…

Попросту не зная, что ответить, Алексей Данилович зачем-то поинтересовался:

– И он что?

Царь дернул головой:

– Да ему все жалеть бы!

Сел, махнув рукой Басманову, чтобы тоже садился. Тот уже почувствовал важность момента, понял, что о сокровенном собирается с ним беседовать государь, проникся этим и сидел, не дыша, ловя глазами каждое движение Ивана. Тот встал, нервно прошелся по комнате, снова сел, опять встал и, остановившись у образов, стал глухо говорить.

Басманов весь превратился в слух. Голос царя звучал тихо и невнятно, не ровен час пропустишь что важное, а переспрашивать не след… Кажется, Иван Васильевич говорил больше для себя, чем для Алексея Даниловича.

– В Полоцке говорил с монахом одним… Издалека он, из Гишпании… Там ради чистоты веры и борьбы с ересью нарочно достойные люди объединились, псами церкви себя зовут… Иезуиты… Король Филипп их поддерживает. Живут по своим законам и других по ним жить учат. Законы строгие, все вере подчинено. Даже папа римский побаивается.

Басманова так и подмывало спросить, что делают с теми, кто не желает по таким законам жить. Не успел, государь объяснил сам:

– А тех, кто против или ересь допускает, на кострах жгут. Это инквизиция.

Алексей Данилович, краем уха слышавший о кошмарах в Европе, однако подумал не об участи еретиков, а о том, что будет, если государь решит и у себя ввести такие порядки. А в его намерениях сомневаться не приходилось. Дальше Иван Васильевич принялся разглагольствовать, как хорошо было бы и у себя завести такой орден.