Царь Федор. Трилогия

И вот первого января тысяча шестьсот сорокового года девочки первого потока этой царицыной школы, коим к тому моменту исполнилось по пятнадцать-шестнадцать годов, одетые в нарядные, но одинаковые платьица, представлявшие собой некую смесь российского и французского покроя (но отнюдь не помесь французского с нижегородским), над коими мы с женой колдовали вместе, вступили на сияющий паркет кремлевского бального зала… Жена смотрела на них повлажневшими глазами. А я… внезапно понял. Вот оно. Вот таким и должен быть первый официальный бал в году. И участвовать в нем непременно будут именно те, на кого я возлагаю основные надежды на то, что после того, как Господь заберет меня из этого мира, Россия не остановится и не покатится назад. А начнет набирать, набирать и набирать… Вот эти совершенно по-новому воспитанные и обученные девчонки, мои самые смелые и доблестные молодые офицеры, мои самые лучшие молодые розмыслы, дохтура, купцы. Даст бог, сладится у них — вот и возникнут те самые семьи, о которых я мечтаю… Короче, это будет бал молодости и будущего.

Похоже, все эти мысли отразились у меня на лице, потому что мое чудо, идя за моей рукой в очередной фигуре, тихонько наклонила ко мне голову и шепнула:

— Ты что-то придумал, мой любимый? Что-то очень хорошее, я вижу…

— Да, — я тихонько рассмеялся, — я понял, каким должен стать этот Новогодний бал. — Запнулся, еще немного подержал на языке следующую фразу, понимая, что, если я ее все-таки произнесу, все, пути назад не будет… но даже не произнес, а скорее выдохнул: — И где он должен проходить!

Мое чудо на мгновение широко распахнула глаза, а затем ее лицо осветилось несмелой улыбкой.

— Ты… решился?

Ну а что вы думали-то? Она сразу поняла, потому как частенько вместе со мной сиживала вечерами, разглядывая чертежи и рисунки Бернини. Поэтому я легонько кивнул и прошептал ей на ушко:

— Да…

8

Я стоял у окна и смотрел на зарево, поднимавшееся над Москвой. Москва горела, горела страшно, так, как, вероятно, она горела в далеком тысяча пятьсот семьдесят первом, во время набега Девлет-Гирея (когда я учился в царевой школе, после сего прошло тридцать лет, и те бедствия были еще достаточно свежи в памяти у всех поголовно). И я знал, что именно мое решение начать огромную, доселе невиданную стройку послужило причиной этого огромного пожара. Ну не непосредственно, конечно… Просто вследствие этого в Москву набежало столько народу, что подобная скученность не могла не привести к тому, что кто-то где-то… Москва горела. На наше счастье, пожар разгорался неторопливо. В Москве почти совсем уже не осталось соломенных крыш, коим было достаточно одной искры, дабы заняться быстро и страшно, да и крыш из дранки, кои после стоявшей недели жаркой суши, также занимались не шибко хуже, уже оставалось мало. Поэтому Москва разгоралась несколько часов. Временами казалось, что — все, управились и огонь остановлен, но перенесенные ветром искры разгорались где-то в стороне, и пожар вновь набирал силу, почти всегда снова возвращаясь к уже вроде как затушенному, но с другой стороны. Однако неторопливое распространение давало надежду на то, что погибших будет не так уж много.

Дверь моего кабинета тихо распахнулась, и по полу прошелестели легкие шаги. Я не обернулся. Я знал, кто пришел…

— Не вини себя, — тихо произнесла моя Машка, прижимаясь ко мне и касаясь губами моего плеча. — То не твоя вина… Все равно это рано или поздно должно было случиться. Деревянный город…

Бог мой, как она меня читает… Ведь ни слова, ни звука, ни жеста — а все поняла.

Я вздохнул и, подняв руку, обнял ее за хрупкие на вид плечи, которые, как я знал, на самом деле были прочнее любого гранита…

— Может быть… ладно. — Я усмехнулся, а затем, повинуясь какому-то наитию, тихо прошептал внезапно всплывшие в памяти слова какой-то песни, ни начала, ни конца которой я не помнил, только пару строчек: — Но мы, мы должны победить — иначе для чего на свет мы рождены. И пусть этот путь неудачно начат, будем до конца ему верны.